чарльз диккенс ночь перед рождеством

Рождественские повести — Чарльз Диккенс

Рождественская песнь в прозе

Свя­точ­ный рас­сказ с привидениями

Строфа первая

Начать с того, что Марли был мертв. Сомне­ваться в этом не при­хо­ди­лось. Сви­де­тель­ство о его погре­бе­нии было под­пи­сано свя­щен­ни­ком, при­чет­ни­ком, хозя­и­ном похо­рон­ного бюро и стар­шим могиль­щи­ком. Оно было под­пи­сано Скруд­жем. А уже если Скрудж при­кла­ды­вал к какому-либо доку­менту руку, эта бумага имела на бирже вес.

Итак, ста­рик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Учтите: я вовсе не утвер­ждаю, будто на соб­ствен­ном опыте убе­дился, что гвоздь, вби­тый в при­то­локу, как-то осо­бенно мертв, более мертв, чем все дру­гие гвозди. Нет, я лично ско­рее отдал бы пред­по­чте­ние гвоздю, вби­тому в крышку гроба, как наи­бо­лее мерт­вому пред­мету изо всех ско­бя­ных изде­лий. Но в этой пого­ворке ска­за­лась муд­рость наших пред­ков, и если бы мой нече­сти­вый язык посмел пере­ина­чить ее, вы были бы вправе ска­зать, что страна наша катится в про­пасть. А посему да поз­во­лено мне будет повто­рить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Знал ли об этом Скрудж? Разу­ме­ется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были ком­па­ньо­нами с неза­па­мят­ных вре­мен. Скрудж был един­ствен­ным дове­рен­ным лицом Марли, его един­ствен­ным упол­но­мо­чен­ным во всех делах, его един­ствен­ным душе­при­каз­чи­ком, его един­ствен­ным закон­ным наслед­ни­ком, его един­ствен­ным дру­гом и един­ствен­ным чело­ве­ком, кото­рый про­во­дил его на клад­бище. И все же Скрудж был не настолько подав­лен этим печаль­ным собы­тием, чтобы его дело­вая хватка могла ему изме­нить, и день похо­рон сво­его друга он отме­тил заклю­че­нием весьма выгод­ной сделки.

Вот я упо­мя­нул о похо­ро­нах Марли, и это воз­вра­щает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малей­шего сомне­ния в том, что Марли мертв. Это нужно отчет­ливо уяс­нить себе, иначе не будет ничего необы­чай­ного в той исто­рии, кото­рую я наме­рен вам рас­ска­зать. Ведь если бы нам не было допод­линно известно, что отец Гам­лета скон­чался еще задолго до начала пред­став­ле­ния, то его про­гулка вет­ре­ной ночью по кре­пост­ному валу вокруг сво­его замка едва ли пока­за­лась бы нам чем-то сверхъ­есте­ствен­ным. Во вся­ком слу­чае, не более сверхъ­есте­ствен­ным, чем пове­де­ние любого пожи­лого джентль­мена, кото­рому при­шла блажь про­гу­ляться в пол­ночь в каком-либо не защи­щен­ном от ветра месте, ну, ска­жем, по клад­бищу св. Павла, пре­сле­дуя при этом един­ствен­ную цель — пора­зить и без того рас­стро­ен­ное вооб­ра­же­ние сына.

Скрудж не выма­рал имени Марли на вывеске. Оно кра­со­ва­лось там, над две­рью кон­торы, еще годы спу­стя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим назва­нием. И какой-нибудь нови­чок в делах, обра­ща­ясь к Скруджу, ино­гда назы­вал его Скруд­жем, а ино­гда — Марли. Скрудж отзы­вался, как бы его ни оклик­нули. Ему было безразлично.

Ну и сква­лыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжи­мать соки, вытя­ги­вать жилы, вко­ла­чи­вать в гроб, загре­бать, захва­ты­вать, загра­ба­сты­вать, вымо­гать… Умел, умел ста­рый гре­хо­вод­ник! Это был не чело­век, а кре­мень. Да, он был холо­ден и тверд, как кре­мень, и еще никому ни разу в жизни не уда­лось высечь из его камен­ного сердца хоть искру состра­да­ния. Скрыт­ный, замкну­тый, оди­но­кий — он пря­тался как уст­рица в свою рако­вину. Душев­ный холод замо­ро­зил изнутри стар­че­ские черты его лица, заост­рил крюч­ко­ва­тый нос, смор­щил кожу на щеках, ско­вал походку, заста­вил поси­неть губы и покрас­неть глаза, сде­лал ледя­ным его скри­пу­чий голос. И даже его щети­ни­стый под­бо­ро­док, ред­кие волосы и брови, каза­лось, заин­де­вели от мороза. Он всюду вно­сил с собой эту леде­ня­щую атмо­сферу. При­сут­ствие Скруджа замо­ра­жи­вало его кон­тору в лет­ний зной, и он не поз­во­лял ей отта­ять ни на пол­гра­дуса даже на весе­лых Святках.

Жара или стужа на дворе — Скруджа это бес­по­ко­ило мало. Ника­кое тепло не могло его обо­греть, и ника­кой мороз его не про­би­рал. Самый ярост­ный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый про­лив­ной дождь не был так бес­по­ща­ден. Непо­года ничем не могла его про­нять. Ливень, град, снег могли похва­литься только одним пре­иму­ще­ством перед Скруд­жем — они нередко схо­дили на землю в щед­ром изоби­лии, а Скруджу щед­рость была неведома.

Никто нико­гда не оста­нав­ли­вал его на улице радост­ным воз­гла­сом: «Милей­ший Скрудж! Как пожи­ва­ете? Когда зай­дете меня про­ве­дать?» Ни один нищий не осме­ли­вался про­тя­нуть к нему руку за пода­я­нием, ни один ребе­нок не решался спро­сить у него, кото­рый час, и ни разу в жизни ни еди­ная душа не попро­сила его ука­зать дорогу. Каза­лось, даже собаки, пово­дыри слеп­цов, пони­мали, что он за чело­век, и, зави­дев его, спе­шили ута­щить хозя­ина в пер­вый попав­шийся подъ­езд или в под­во­ротню, а потом долго виляли хво­стом, как бы говоря: «Да по мне, чело­век без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дур­ным глазом».

А вы дума­ете, это огор­чало Скруджа? Да нисколько. Он совер­шал свой жиз­нен­ный путь, сто­ро­нясь всех, и те, кто его хорошо знал, счи­тали, что отпу­ги­вать малей­шее про­яв­ле­ние сим­па­тии ему даже как-то сладко.

И вот одна­жды — и при­том не когда-нибудь, а в самый сочель­ник, — ста­рик Скрудж кор­пел у себя в кон­торе над счет­ными кни­гами. Была холод­ная, уны­лая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слы­шал, как за окном про­хо­жие сно­вали взад и впе­ред, громко топая по тро­туару, отду­ва­ясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Город­ские часы на коло­кольне только что про­били три, но ста­но­ви­лось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки све­чей, затеп­лив­шихся в окнах кон­тор, ложи­лись баг­ро­выми маз­ками на тем­ную завесу тумана — такую плот­ную, что, каза­лось, ее можно пощу­пать рукой. Туман запол­зал в каж­дую щель, про­са­чи­вался в каж­дую замоч­ную сква­жину, и даже в этом тес­ном дворе дома напро­тив, едва раз­ли­чи­мые за густой грязно-серой пеле­ной, были похожи на при­зраки. Глядя на клубы тумана, спус­кав­ши­еся все ниже и ниже, скры­вая от глаз все пред­меты, можно было поду­мать, что сама При­рода открыла где-то по сосед­ству пиво­варню и варит себе пиво к празднику.

Скрудж дер­жал дверь кон­торы при­от­во­рен­ной, дабы иметь воз­мож­ность при­гля­ды­вать за своим клер­ком, кото­рый в тем­ной малень­кой каморке, вер­нее ска­зать чулан­чике, пере­пи­сы­вал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было мало­вато, то у клерка и того меньше, — каза­лось, там тлеет один-един­ствен­ный уго­лек. Но клерк не мог под­бро­сить угля, так как Скрудж дер­жал ящик с углем у себя в ком­нате, и сто­ило клерку появиться там с камин­ным сов­ком, как хозяин начи­нал выра­жать опа­се­ние, что при­дется ему рас­статься со своим помощ­ни­ком. Поэтому клерк обмо­тал шею потуже белым шер­стя­ным шар­фом и попы­тался обо­греться у свечки, однако, не обла­дая осо­бенно пыл­ким вооб­ра­же­нием, и тут потер­пел неудачу.

Источник

Чарльз диккенс ночь перед рождеством

Рождественская песнь в прозе

Святочный рассказ с привидениями

Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уж если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.

Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.

Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу Св. Павла, преследуя при этом единственную цель – поразить и без того расстроенное воображение сына.

Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда – Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.

Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий – он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках.

Жара или стужа на дворе – Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем – они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?» Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом».

А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.

И вот однажды – и притом не когда-нибудь, а в самый Сочельник – старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три часа, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все хмурилось, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах соседних контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана – такую плотную, что казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-седой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.

Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, – казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.

– С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на Святках! – раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.

– Вздор! – проворчал Скрудж. – Чепуха!

Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели – прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.

– Это Святки – чепуха, дядюшка? – переспросил племянник. – Верно, я вас не понял!

– Слыхали! – сказал Скрудж. – Повеселиться на Святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?

– В таком случае, – весело отозвался племянник, – по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?

На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое «вздор» и присовокупил еще «чепуха!».

– Не ворчите, дядюшка, – сказал племянник.

– А что мне прикажешь делать, – возразил Скрудж, – ежели я живу среди таких остолопов, как ты? Веселые Святки! Веселые Святки! Да провались ты со своими Святками! Что такое Святки для таких, как ты? Это значит, что пора платить по счетам, а денег хоть шаром покати. Пора подводить годовой баланс, а у тебя из месяца в месяц никаких прибылей, одни убытки, и хотя к твоему возрасту прибавилась единица, к капиталу не прибавилось ни единого пенни. Да будь моя воля, – негодующе продолжал Скрудж, – я бы такого олуха, который бегает и кричит: «Веселые Святки! Веселые Святки!» – сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста.

Источник

Чарльз диккенс ночь перед рождеством

© Клягина-Кондратьева М., Озерская Т., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

Рождественская песнь в прозе

Святочный рассказ с привидениями

Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.

Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как-то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.

Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.

Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем-то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком-либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель – поразить и без того расстроенное воображение сына.

Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой-нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда – Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.

Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий – он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках.

Жара или стужа на дворе – Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем – они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?» Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом».

А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как-то сладко.

И вот однажды – и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник, – старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все хмурилось, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана – такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно-серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где-то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.

Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, – казалось, там тлеет один-единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.

– С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на Святках! – раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.

– Вздор! – проворчал Скрудж. – Чепуха!

Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что, казалось, от него пышет жаром как от печки. Щеки у него рдели – прямо любо-дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.

– Это Святки – чепуха, дядюшка? – переспросил племянник. – Верно, я вас не понял!

– Слыхали! – сказал Скрудж. – Повеселиться на Святках! А ты-то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?

– В таком случае, – весело отозвался племянник, – по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?

Источник

Рождественская песнь в прозе

«Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уж если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес. Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке…»

Так начинается «Рождественская песнь в прозе» Чарльза Диккенса — одно из самых популярных произведений классика, по количеству адаптаций могущее потягаться с «Оливером Твистом» и «Дэвидом Копперфильдом», а по количеству упоминаний в массовой культуре оставившее их далеко позади. Ну и до кучи самая популярная из святочных историй — с привидениями или без оных. Имя же Эбенизера Скруджа навсегда стало нарицательным для старого козла и скряги. Вы наверняка его где-то слышали… Оригинальная же книга больше всего известна отечественному хомячку по неоднозначной экранизации с Джимом Кэрри.

Чарльз Диккенс писал эту повесть в лихорадочной спешке и полувменяемом состоянии, чтобы успеть к Рождеству. В назидательный сюжет он вложил подлинную душевную боль — в детстве писателю довелось немало натерпеться от подобных Скруджей (характерно, что у старого скряги было по меньшей мере четыре реальных прототипа, с которыми Диккенс лично не пересекался). Но самое главное, что на момент написания повести Рождество в Англии было не в почёте — его справляли по большому счёту в глубинке, так что Диккенс, по сути, сделал этот праздник на Западе таким, как мы его знаем сейчас.

Содержание

Сюжет [ править ]

Строфа первая. Призрак Марли [ править ]

С момента кончины Джейкоба Марли аккурат в Сочельник прошло ровно семь лет, а его деловой партнёр Эбенизер Скрудж за это время нисколько не подобрел. Попытку своего клерка Боба Кретчитта подкинуть в печь угля он воспринимает как возмутительное расточительство, предпочитая сидеть в неотапливаемой конторе. К нему последовательно заглядывают его племянник Фред, который, несмотря ни на что, хочет пригласить дядюшку на рождественский ужин, и двое джентльменов, собирающих пожертвования на нужды бедняков; всем им старый пердун отвечает словами, приведёнными в эпиграфах, и посылает по известному адресу. Племянник — болван, по любви женившийся на бесприданнице и тратящий деньги на пустые развлечения, а нищеброды могут сдохнуть, ежели не хотят искать укрытия в тюрьме или работном доме — богоугодных заведениях, на которые идут в том числе и налоги Скруджа.

С неохотой разрешив Бобу провести праздничный день с семьёй (и удержав с него за это полкроны), Скрудж отправляется домой, где его поджидает неприятный сюрприз: дверной молоток внезапно превращается в призрачную физиономию Джейкоба Марли с подвязанной платком челюстью. Вскоре является и весь Джейкоб целиком — он увешан цепями и сундуками с нажитым при жизни богатством, которое вынужден вечно таскать за собой в наказание за алчность и бессердечие. Та же участь ждёт и Скруджа, но Джейкоб похлопотал за него: к нему явятся ещё три духа, чтобы попытаться наставить старого скупердяя на путь истинный. Сообщив это, призрак Марли исчезает за окном, оставив Скруджа в смятении.

Строфа вторая. Первый из трёх Духов [ править ]

Первым является Дух Минувших Святок — сияющее андрогинное существо с колпаком-гасилкой в руках. Дух показывает Скруджу его безотрадное детство, когда он был отвергнут родным отцом, его любящую сестру Фэн — мать Фреда, умершую молодой, его весёлых школьных товарищей… Потом юность, работа подмастерьем у добродушного мистера Физзуига, рождественские пляски, на которых юный Эбенизер нехило так отжигал, первая любовь, которой он пожертвовал ради намечающегося капитальца… Картины утраченного счастья приводят Скруджа в ярость; он надевает на Духа колпак-гасилку, стремясь погасить свет счастливых воспоминаний.

Строфа третья. Второй из трёх Духов [ править ]

Дух Нынешних Святок — жизнерадостный великан, который устраивает Скруджу путешествие по родному городу. Скрудж видит, как весело справляет Рождество большая семья его клерка Боба Крэтчитта на те гроши, что платит ему Скрудж, как дружны и жизнерадостны все Крэтчитты, особенно младший из детей, Малютка Тим, который серьёзно болен и передвигается на костылях. Сердце Скруджа исполняется жалости; он спрашивает Духа, выживет ли Малютка Тим, и получает ответ, что ребёнок умрёт, если настоящее не внесёт в это свои коррективы. Но, в сущности, почему бы и нет? Пусть умирает и тем самым сократит излишек населения! Больно уязвлённый собственными жестокими словами, Скрудж умолкает. Тем временем Боб Крэтчитт предлагает тост за здоровье мистера Скруджа…

Дух показывает старому скряге празднество в доме его племянника Фреда: молодой человек совершенно не держит зла на своего нелюбезного дядюшку и искренне жалеет его. Гости веселятся и играют, радостная, дружелюбная атмосфера поневоле захватывает Скруджа… Но пора двигаться дальше. Вместе с Духом Скрудж видит множество людей, празднующих Рождество несмотря ни на какие тяготы. Напоследок резко состарившийся Дух показывает Скруджу двух страшно истощённых детей, девочку и мальчика: имя мальчика — Невежество, имя девочки — Нищета. «Разве нет им помощи, нет пристанища?» — ужасается Скрудж. «Разве нет у нас тюрем, разве нет работных домов?» — отвечает Дух, прежде чем исчезнуть.

Скрудж остаётся один, но ненадолго: перед ним предстаёт закутанная в балахон зловещая фигура третьего из Духов…

Строфа четвертая. Третий из трёх Духов [ править ]

Сказано — сделано! И вот уже Скрудж видит супружескую чету, которая радуется возможности отсрочить выплату непомерного долга; видит, как экономка, прачка и гробовщик с ликованьем стервятников продают старьевщику вещи покойника. Не оттолкни он всех от себя при жизни, разве умер бы так, одинокий, никому ненужный? Разве удалось бы его так легко обобрать? Но ведь это его, Скруджа, экономка, да и вещи кажутся смутно знакомыми!

Скрудж снова молит показать ему хоть какие-то светлые чувства — и снова оказывается в доме у Крэтчиттов. Но теперь здесь поселилось горе — умер Малютка Тим. Однако эта утрата лишь сильнее сплотила семью несчастного клерка.

Истерзанный тоскою и угрызениями совести, Скрудж оказывается на кладбище у свежей могилы, где ему открывается страшная правда, о которой он и так давно уже подозревал: это его, Скруджа, имя начертано на могильном камне. В отчаянии молит он страшного Духа о втором шансе…

Строфа пятая. Заключение [ править ]

Скрудж просыпается в своей спальне совершенно другим человеком, полностью переосмыслившим свои жизненные ценности. Он мирится со всеми, кого обидел, щедро жертвует на благотворительность и весело празднует Рождество вместе со своим племянником Фредом и его очаровательной женой, а на следующий день повышает жалованье Бобу Крэтчитту и берёт на себя заботу о благополучии его семьи.

Персонажи [ править ]

Люди [ править ]

Духи [ править ]

Тропы и штампы [ править ]

Наиболее примечательные адаптации [ править ]

«Скрудж» (1935) [ править ]

Первая звуковая экранизация повести, в роли Скруджа — Сеймур Хикс, исполнявший эту роль еще в одной из немых экранизаций.

«Рождественская песнь» (1938) [ править ]

Первая американская экранизация. В роли Скруджа Реджинальд Оуэн.

«Скрудж» (1951) [ править ]

Абсолютная классика, которую многие считают лучшей экранизацией Диккенса вообще и «Рождественской песни» в частности. Исполнение роли Скруджа Аластером Симом ныне признано эталонным.

«Скрудж» (1970) [ править ]

Весёлый мюзикл с Альбертом Финни в роли Скруджа.

«Рождественская история Микки» (1983) [ править ]

«Рождественская песнь» (1984) [ править ]

Телефильм с великим и ужасным Джорджем К. Скоттом в роли Скруджа, снятый Клайвом Доннером, который в своё время работал монтажёром на «Скрудже» 1951 года. Общепризнанно считается второй лучшей экранизацией этой повести после фильма с Симом, а немало поклонников (включая автора статьи) выдвигают её на первое место. Пожалуй, этот фильм можно назвать наиболее серьёзной и мрачной версией шедевра Диккенса. И три Духа там тоже, пожалуй, лучшие.

Скрудж: Подойдите-ка сюда, мистер Крэтчитт. Что это? Крэтчитт: Сорочка. Скрудж: А это? Крэтчитт: Жилет. Скрудж: А это? Крэтчитт: Сюртук. Скрудж: Это одежда, мистер Крэтчитт. Род людской изобрел одежду для защиты от холода. Купишь однажды, а пользуйся сколько хочешь, по назначению. Уголь — сгорает. Уголь не вечен… и уголь дорог. Сегодня в конторе больше угля не жечь. Ясно?

«Рождественская песнь Маппетов» (1992) [ править ]

Кукольно-игровой фильм с персонажами Маппетов в роли Духов Рождества. В роли Эбенизера Скруджа — сэр Майкл Кейн. Одна из самых популярных версий.

«Духи Рождества» (1999) [ править ]

В роли Скруджа — сэр Патрик Стюарт. Отличная и вполне каноничная экранизация, хоть и не лишённая недостатков — слишком старый Дух Нынешних Святок, например, не всегда удачная компьютерная графика. Стюарт, Скотт и Сим составляют «каноничные три „С“» — трёх лучших исполнителей роли Скруджа.

«Рождественская история» (2009) [ править ]

Мультфильм и самый известный пример для русского зрителя. В роли Скруджа и всех трёх духов — Джим Керри, но мультяшная техника захвата движения сильно нивелирует мимику актёров. Несмотря на недостатки, создатели довольно бережно отнеслись к оригинальной повести и хорошо передали ее основные идеи.

«Рождественская песнь» (2019) [ править ]

Трехсерийный мини-сериал ВВС. В роли Скруджа — Гай Пирс, один из самых молодых исполнителей этой роли. Основа сюжета та же, что в оригинальной повести. Но духа доброй, хоть и мрачной сказки, здесь нет.

«Необыкновенная история на Рождество» (2017) [ править ]

История о том, как Чарльз Диккенс создавал «Рождественскую песнь» с воплощением его фантазий на экране. В роли Скруджа — Кристофер Пламмер, которому на тот момент было 87 лет, что делает его самым старым исполнителем этой роли.

Наследие [ править ]

…Эй, несите-ка сюда Все медали, ордена. Звезды, ленты, аксельбанты, Все значки и транспаранты. Век носи теперь, старайся, Да под ношей не сгибайся!

Источник