что делали люди в монастырях
Работа, молитва, уединение. Репортаж о жизни монахов
В 5:30 утра в Жировичах морозно и влажно, а когда светлеет, на водоемах стелется поземный туман. Пока невероятно тихо. Колокола начинают звенеть к шести утра, ознаменовывая начало богослужения. В это раннее время в Успенском соборе собираются не только монахи, иноки и послушники, но и десяток жителей агрогородка. Так начинается каждый день монахов — год за годом. Чье-то пребывание здесь исчисляется десятками лет. Onliner.by провел несколько дней в стенах Жировичского Свято-Успенского монастыря, чтобы узнать, чем наполнена жизнь людей, решивших посвятить себя вере в Бога.
Принять постриг и стать монахом — решение, которое нельзя отменить. Уход монаха из братии воспринимается как трагедия — и прежде всего для самого человека, так как разрушается данная Богу клятва. Такое здесь случается редко, в последний раз — в девяностые годы.
У каждого, кто стремится в монастырь, есть мотивация, о которой они говорят с неохотой: слишком личное. Испытания, в ходе которых человек доказывает готовность принять постриг, могут длиться годами. Отказаться от удовольствий, жить в аскетизме, вставать до восхода, исполнять послушание и бесконечно молиться — вряд ли к этому готовы офисные клерки или клубные промоутеры.
— В монастырь приходят люди, неудовлетворенные половинчатой христианской жизнью. Помните, как Алеше Карамазову было недостаточно воскресных походов в церковь? Ему хотелось быть с Богом ежедневно, — так в целом описывает мировоззрение монахов отец Евстафий, преподающий в семинарии. — У каждого монаха однажды случается знаковое событие, после которого он осознает: мир в привычном понимании ему неинтересен, меняется фокус восприятия, обычные вещи теряют ценность.
Задача духовника — проверить, является желание человека посвятить себя Богу подлинным призванием либо мимолетным энтузиазмом. В течение длительного времени он живет монашеской жизнью и имеет право уйти. Спустя время, если стремление не угаснет и традиция аскетического существования не испугает, то будущий монах принимает постриг и обретает новое имя.
История Жировичской обители начинается в XVII веке, когда здесь была явлена чудотворная икона Божией Матери. Сегодня в комплекс монастыря входят четыре храма, здание семинарии, жилой монастырский комплекс, трапезная, хозяйственные постройки, огород. Монахов, чей образ жизни нам интересен, здесь 35. Самому молодому — 25 лет.
— До революции монастыри занимали целые кварталы, а их обитатели исчислялись сотнями, — продолжает рассказ отец Евстафий. — Жизнь там была гораздо легче, чем в каком-нибудь селе, — многие приходили в монастырь, чтобы выжить. Сегодня жизнь в монастыре — это труд, оправданный сильной любовью к Богу.
Жизнь в монастыре (1 часть)
Пару слов от себя. Не скажу, что около церковные темы меня слишком интересуют. Но данная статья мне показалась занимательной. Тем более, что никогда не понимала, что заставляет обычных людей оставить мирскую жизнь. А далее перепост. Букв много =)
Черный платок, мешковатая ряса и полное подчинение другой женщине. Ради чего в наши дни девушки и бабушки уходят в монастыри? Корреспондентка «МК» в Питере» рассказала, как пять лет прожила в монастыре
И как живут там — так ли благочинно, как кажется со стороны. Корреспондентка «МК» в Питере» испытала на себе все прелести пострига и современного монашества, причем в самом крупном и известном в Петербурге женском монастыре — Воскресенском Новодевичьем, чьи храмы и корпуса расположились на Московском проспекте.
Испытание платочком
У меня не было никаких проблем в мирской жизни. Она была благополучной и беззаботной: высшее образование, работа, любящие меня мама и брат, большая уютная квартира. Никаких разочарований, потерь, измен…
Монахини в черном облачении раньше вызывали у меня недоумение и страх. Уйти в монастырь? Оказаться среди них? И мысли такой никогда не возникало. Я любила комфорт, а любые запреты и ограничения вызывали во мне решительный протест. Походы в церковь ограничивались тем, что я ставила свечки перед иконами. Но однажды довелось помочь по храму. Моя мама, которая регулярно убиралась в небольшом Афонском храме Воскресенского Новодевичьего монастыря, прийти не смогла. Я согласилась подменить ее без особой охоты. Быстро сделать, что попросят, и уйти — таково было мое намерение. Но меня так приветливо встретила инокиня-церковница, что я осталась до позднего вечера! И даже пришла на следующий день.
Мне захотелось узнать, как живут монахини — какие они в быту, в повседневной жизни, скрытые от посторонних, уходящие из храма в свой келейный корпус через калитку с предостерегающей надписью «Посторонним вход категорически запрещен».
Познакомившись со всеми сестрами обители, матушкой игуменьей (настоятельницей монастыря) Софией, я стала ходить в храм все чаще. Меня приняли на послушание (так в монастыре называется работа) в местную лавку с неплохой зарплатой и двухразовым питанием.
Но не прошло и трех месяцев, как незаметно для самой себя я оказалась в числе послушниц. Как же это случилось? Подействовали разговоры сестер о спасении и радостно-спокойной жизни в монастыре, о миссии избранницы невесты Христовой. Одним словом — завербовали.
Монашки звали меня к себе: молиться и спасаться. Правда, были среди них те, кто пытались остановить: «Деточка, не соверши необдуманного шага». Предупреждали: настоятельница строга, может и не принять, надо пройти собеседование. Это еще больше подогрело мое любопытство: такую хорошую — и не примет? Что же это за экзамен такой строгий? Игуменья попросила меня рассказать о себе. Поинтересовалась, была ли я замужем и не возникнет ли у меня такого желания, а потом благословила: «Приходи!». У меня даже рекомендации от священника не было. Выдали мне черную юбку, кофту и платок. Поселили в одноместную просторную келью. Я жила выше всех — на мансарде, между двумя храмами, надо мной — монастырская колокольня. Утром в комнате все дрожало от звучных ударов в большой колокол.
Оказывается, такая келья была большой привилегией. Обычно все, кого принимает игуменья в монастырь, сначала живут в паломнической гостинице. В келье на 10 или 15 человек. Выполняют грязную и тяжелую работу. Питаются в рабочей трапезной. Молятся отдельно от сестер.
«Надолго ли меня хватит?» — размышляла я.
Никогда бы не подумала, что окажется так тяжело постоянно ходить с покрытой платком головой. Она постоянно чешется, волосы через какое-то время начинают выпадать. Пожаловалась игуменье, она поддакивает: да-да, у меня то же самое. Хотела облегчить себе жизнь и подстричься, но та не благословила, мол, оставь косу для пострига! Оказалось, что еще и спать надо в платочке! Матушка игуменья приходила в келью ночью, проверяла, чем занята сестра: спит или молится, во что одета, что лежит у нее на прикроватной тумбочке.
Потеряла жениха — сделала карьеру
Между сестрами не благословляется распространяться о жизни, которую они вели в миру, возрасте и причине ухода в монастырь. Но женщины есть женщины — и как-то постепенно из разговоров все узнавали друг про друга. От хорошей и благополучной жизни никто в монастырь не уйдет. Нужен толчок: должно случиться нечто потрясшее настолько, что белый свет станет не мил.
В монастырь приходят женщины любого возраста. Но несовершеннолетние девушки или замужние, а также имеющие маленьких детей не принимаются согласно правилам обители. Правда, просто пожить там могут даже дети, выполняя послушание, которое им по силам. В летние месяцы к нам приходили 10-летняя девочка. Ей поручили во время службы следить за свечками, а днем штамповать книги в монастырской библиотеке, а 14-летняя школьница пела на клиросе и помогала в огороде.
Среди 22 женщин, с которыми я делила стол и кров, трое были весьма преклонного возраста, четверо — девушки за двадцать. Возраст большинства сестер — от 35 до 60 лет. Многих беспокоили оставшиеся в миру взрослеющие дети. Они постоянно отпрашивались у монастырского начальства домой — решать проблемы дочерей. Некоторые из-за этого впоследствии ушли из монастыря.
Одна сестра пришла в обитель сразу после смерти своего пятилетнего горячо любимого сыночка. Она беспрекословно шла на любое послушание. Казалось, ее даже радовала тяжелая работа. Без устали скоблила, убирала, мыла, полола, стараясь забыть горе в работе. Но утешения от скорби так и не нашла — через год запросилась обратно в мир. Другая сестра, потеряв обоих родителей и жениха, напротив, сделала в монастыре карьеру — в сравнительно короткий, по монашеским меркам срок, стала инокиней и правой рукой игуменьи.
Чем старше по возрасту монахиня, чем дольше живет она в обители, тем больше от нее пользы монастырю. Наученная горьким опытом, она не впадает в искушения, свойственные новоначальным сестрам. Быстро ориентируется в нестандартной ситуации. Работают эти 60–70-летние бабушки, не уступая молодым — и поклоны резво кладут, и в огороде копают, и в трапезной кашеварят. И вставать поутру, в отличие от молодых сонь, им нетрудно. Пенсия старушек идет в монастырскую казну, что опять же относит их к разряду выгодных насельниц (проживающих) для обители. А им тоже выгодна монашеская жизнь — и накормят, и полечат. А когда Господь призовет, то и похоронят здесь же, на кладбище на территории монастыря, на монашеском участке.
Вот что крест животворящий делает!
Послушание — смысл монашества. Любая добродетель меркнет при его отсутствии. Назначенное игуменьей послушание поначалу может совершенно не совпадать с тем, что делала новоначальная послушница в мирской жизни. Перед нами, новенькими сестрами, однажды разоткровенничалась пожилая монахиня: «Я в миру работала в банке! Большим начальником была! А меня в первый же день на послушание в коровник отправили. Какие коровы! Я лягушек боюсь…» Однако отказываться от послушания не принято. Считается, что во всяком служении можно найти свое спасение и приблизиться к Богу.
У меня было послушание в трапезной. Однажды после обеда, вымыв посуду, спустилась в холодную комнату (мы ее называли попросту «холодильником») за продуктами. Взяв, что требовалось, обернулась и обомлела — дверь была закрыта. Подергала ручку — не открывается. Мне стало по-настоящему страшно. Кричать, звать на помощь бесполезно: двери толстые, да и в подвале никто из сестер не мог оказаться в это время. Даже не позвонить было — в глухом помещении телефон не принимал сигнал. А низкая температура уже делала свое дело: я начинала мерзнуть. Чтобы паника не овладела мной, стала молиться. Перекрестила дверь. Стала исследовать ее. Вдруг мое внимание привлекла маленькая пружина, и я решила на нее нажать. Открылась! Когда я рассказала об этом вечером игуменье, она посочувствовала, как истинная монахиня: «Ну, мы бы тебя потом хватились и нашли. А умереть на святом послушании — спасительно».
Помню еще один случай силы молитвы. Как-то раз выхожу после ужина из трапезной последняя. Не могу понять, чего это все сестры столпились у двери на выход из корпуса. Толкаю ее — ни с места. Заело замок, наверно. «Ты одна, что ли, такая умная?» — насмешливо произносит мать-казначея. И тут меня осенила счастливая мысль. Я громко произношу слова Иисусовой молитвы, крупно крещу дверь и снова толкаю. К моему изумлению она легко открылась. Оборачиваюсь — в повисшей над холлом звенящей тишине сестры смотрят на меня круглыми от удивления глазами: вот что может сотворить молитва. Они-то уже ночевать тут собирались.
Благословение на укол
Моя ровесница, тридцатилетняя послушница Анна, пришла на год раньше меня. Вопреки воле неверующих родителей, у которых была единственной дочерью. Мирская профессия ее была фельдшер на скорой помощи. Хохотушка и болтушка, в ушах — плеер с рок-музыкой, любимая одежда — джинсы и кепки. Но однажды зашла в монастырь, и что-то в ее сознании переключилось. Сладкозвучное пение сестер на службе тронуло ее душу. Ноги сами привели ее в воскресную школу, где научилась читать на церковнославянском языке и петь на клиросе. Попросилась помогать в богадельне. Она выделялась своей аскетичностью: спала на досках, в келье обходилась минимумом вещей, до первого снега ходила обутая в легкие сандалии. Робкая и неуверенная в себе, Анна часто становилась объектом насмешек старших сестер. Но предана игуменье была безгранично. Благословения просила на все, вплоть до абсурда: «Матушка, благословите сестре болящей укол сделать!» Получив благословение, в следующее мгновение спрашивает: «Матушка! Благословите сестре перед уколом ваткой со спиртом попу помазать»… Правда, просыпала часто на утренние молитвы. Анне на один из праздников даже подарок сделали с намеком: огромных размеров ярко-синий будильник. В наказание за опоздания ее часто ставили на поклоны.
Поклоны — это довольно унизительно на взгляд обычного человека. Встаешь в центре храма или трапезной (на усмотрение игуменьи) и, пока все едят, делаешь земные поклоны — их может быть три, а может — сорок. В зависимости от того, насколько силен гнев игуменьи. Послушницы прилюдных поклонов стесняются. Взрослые монахини делают их равнодушно и быстро, как отжимания: упал — лбом об пол — подскочил…
Турне к Николаю Чудотворцу
Прошло полгода моей жизни в монастыре. Однажды после ужина ко мне подошла заведующая ризницей (место, где хранятся церковная утварь и одежда): «Зайди к нам завтра после обеда». Интересно, думаю, зачем? Наверное, готов мой халат, который мне уже несколько месяцев обещали сшить. Нет, позвала меня ризничая, чтобы померить пальто. Мне объявили, что вместе с другими сестрами я еду в паломническую поездку в итальянский город Бари, на праздник Николая Чудотворца!
Два раза в год — на Николая зимнего и Николая летнего — летает матушка в Италию. В паломническую поездку берет только сестер, которые за полгода не имели никаких замечаний. А пальто приличное выдают на время поездки: «Не лети оборванкой, не позорь матушку».
В Бари, в огромном и красивейшем храме-базилике, мы прикладывались по очереди к мощам Святого Николая Мирликийского. Когда я проходила на свое место, матушка вдруг остановила меня: «Скажи мне, что ты попросила у Святого Николая?» Я ответила: «Чтобы стать монахиней». Она улыбнулась: «Это хорошее желание».
Не жалуйся и не проси
Послушница Дарья — самая приближенная к игуменье. Ее «уши» в монастыре. Все, что услышит, быстренько перескажет в подробностях. Даша — сирота. Ее семья считалась неблагополучной. Совсем юной она пришла в монастырь. Первым делом, едва вошла в ворота, увидела большую собаку. Заметив тут же сестру, оказавшуюся благочинной, спросила: «Ой, какая собака! Можно ее погладить?» Получила первое послушание: «С ней можно пойти погулять!» Дашу отправили учиться на регента в духовную академию. Игуменья из жалости к сироте поселила ее в своем корпусе. Однако снисхождения матушка не оказывает даже любимчикам: провинность влечет за собой наказание — епитимью. Так, Дашу настоятельница «раздевала» — на год отнимала у нее апостольник и хитон, и из корпуса своего выселяла, и даже из монастыря на некоторое время выгоняла.
Быть изгнанной из обители — самое страшное наказание. И никто не может быть от этого застрахован. Среди сестер, которые годами живут на полном пансионе и без заботы о зарабатывании на хлеб насущный, упорно бытует убеждение, что после монастыря, вкусив молитвенной радости, ушедшая в мир сестра непременно будет несчастлива. Вернуться в жестокий мир очень трудно. Друг друга пугают историей про одну такую сестру, которая не выдержала возвращения в мир и сошла с ума.
В монастыре не принято иметь привязанностей: ни к сестре, ни к предмету обихода, ни к послушанию. Но все же каждая имеет подружку, которой можно поверить на ушко в укромном уголке свою обиду и выслушать в ответ те же сетования. Игуменье жаловаться нельзя!
Монахиня Анастасия с 7 лет поет. Пение для нее столь же естественно, как воздух, еда, сон. Однажды на игуменский вопрос о самочувствии Анастасия не сдержалась: «Ох, матушка, как же я устала!» Случилось это после литургии. На следующее утро Анастасию на клирос не пустили: «Матушка благословила тебя молиться отдельно». Как ни плакала, ни каялась молодая монахиня — все было бесполезно. Ее вынужденный отдых продлился две недели, и показался ей веком. Игуменье о своей усталости она больше не заикалась. Так и ходят сестры попарно и утешают друг дружку.
Эффектный уход
Однако иногда эта дружба принимает совсем другой оборот. После одного случая, взбудоражившего весь монастырь на несколько месяцев, игуменья стала пресекать уединения сестер.
Послушницы Ольга и Галина были подругами, просто не разлей вода. Потом Галина приняла иноческий постриг и… спустя три недели обе совершили побег из монастыря! Обитель гудела как улей. Многие сестры плакали. В кельях беглянок царил беспорядок: одежда на полу, неубранные постели — ушли на заре. Ни с кем не простившись. Все недоумевали — ведь какие правильные и образцовые были сестры! Однако игуменья рассудила так: послушница совратила на побег инокиню. Уйти без благословения (особенно новопостриженной инокине) — тяжкий грех: в душе мира не будет до самой смерти.
Уходили сестры из монастыря и по благословению. Самый по-театральному яркий уход был у инокини Ирины. Утром, во время чтения молитвы, она подошла к храмовой иконе Божией Матери «Отрада и Утешение» и швырнула под нее ворох одежды. Апостольники, рясы, хитоны, клобук — все разлетелось в разные стороны. Это было необычно, в полумраке церкви, при горящих свечах и потому запомнилось навсегда. Инокиня была уже переодета в обычную женскую одежду: цветную юбку и платок. Ирина имела несдержанный характер, постоянно дерзила игуменье, обижала младших сестер, и потому ее уход у многих вызвал вздох облегчения.
Отредактированная праведница
Инокиня Ольга — круглая сирота из провинциального казахского городка. Таких в монастырях особенно любят. Так как эти послушницы и монахини самые безответные. За стенами обители их никто не ждет, и они изо всех сил держатся за право оставаться «на содержании» Бога. Ольга до Воскресенского монастыря в Питере работала у себя в Казахстане в вокзальном буфете раздатчицей еды. Бесперспективная и трудная жизнь вынудила ее переехать к единственной родственной душе — крестной в Ленинградскую область. Ходила на службы в местную церковь. Батюшка, заметив, насколько она не от мира сего, однажды посоветовал ей пойти в монастырь. Оля с радостью согласилась — что ее ждало дальше в этой жизни? А в монастыре она сыта и одета — большего ей и не надо. Ольга незаменима на работах, где надо мыть, готовить или чистить на кухне, но впадет в тоску, граничащую с отчаянием, если поставят ее на послушание, где надо думать.
Кстати, мысли насельниц им не принадлежат. Я вела дневник. Однажды имела неосторожность обмолвиться об этом игуменье. «Завтра же принеси мне!» Я в полной растерянности: как? Не вздумает ли настоятельница за общей трапезой зачитывать при всех? Решаю залить тетради чернилами, лишь бы не прочитала эти откровения. И тут приходит в голову гениальная мысль! «Надо отнестись к поручению творчески. Залить чернилами — значит оказать неуважение. Перепишу тетради. Оставлю то, что считаю нужным. Для придания объема украшу картинками».
Переписывала я тетради часа четыре! Результатом терпеливого усердия получилась одна общая тетрадь. Матушка о дневнике не сказала ни слова. Только спустя две недели благословила принести. А получив, разочарованно протянула: «Всего одна тетрадь?» Я ей укоризненно заметила: «Вы что, будете читать чужой дневник?» Она прочитала. Через несколько дней вернула тетрадь мне, испещрив ее замечаниями и поправками, снабдив цитатами из Святого Евангелия. Отдавая мне дневник, она сказала: «Если бы ты была такая, как в своем отредактированном дневнике!»
Каждый день после ужина, который начинался в 21 час, настоятельница София подводила итоги дня, увещевала провинившихся, строила планы на будущее или делилась впечатлениями от паломнических поездок. Дежурные по трапезной все это время переминались у ее дверей: украдкой поглядывали на часы — убираться придется до глубокой ночи. А значит, на следующий день был риск проспать утреннюю молитву. И в один из постов игуменья предложила сделать ужин в 16 часов. А тем, кому трудно переносить длительный перерыв от ужина до завтрака, предложено было вечером келейно пить чай с печеньем. Нововведение всем понравилось и прижилось!
Пропустить совместную трапезу или опоздать на нее (прийти позже игуменьи) считается святотатством («Трапеза — продолжение литургии!») и влечет за собой строгое наказание, вплоть до лишения пищи или причастия.
Игуменья не подруга
По своему существу женщины, которые живут в монастыре, ничем не отличаются от мирских: они такие же любительницы поболтать о жизни, так же могут поругаться на кухне, поспорив, как правильно варить суп, так же радуются обновкам — например, новому апостольнику (головной убор) или рясе. В большинстве своем сестры, конечно, недалекие: чаще всего необразованные, запуганные, боящиеся выразить свое мнение (даже когда его спрашивает сама игуменья!). Однажды матушка поинтересовалась у меня: «Пользует ли тебя кто-нибудь советом?» Я недоуменно пожала плечами: «Живу наблюдениями да по книгам. К кому, кроме вас, тут можно еще подойти за советом!»
Монашество не стало смыслом моей жизни. Быть монахиней — это не только отказ от мирских утех. Это особенное состояние души. Когда любая неприятность, которая выбьет из колеи нормального человека, монахине в радость — возможность пострадать за Христа.
Я «страдала за Христа», плача и жалуясь сестрам. Однажды провинилась и получила от игуменьи заслуженную епитимью — отлучили от совместной трапезы с сестрами. Не страшное наказание по сути, но мне оно очень не нравилось.
— Надо мне пойти и примириться с матушкой! Не по силам мне такое наказание, — проговорилась я одной из сестер.
— Да думаешь ли ты, о чем говоришь? — воскликнула потрясенная монахиня Анастасия (она-то все свои наказания стойко переносила и если и страдала, то молча). — Она же игуменья! И помириться с ней невозможно. Она не подруга. Сама должна снять епитимью.
В монастыре не принято рассуждать и иметь рациональное мышление. А самое трудное, что лично я так и не смогла преодолеть, — это подчинять себя чужой воле. Безропотно выполнять приказание, каким бы оно ни казалось нелепым. Монахиней нужно родиться.
МК-справка
Расписание монашеского дня
Не каждый выдерживает однообразие монастырской жизни. Ведь по существу распорядок дня годами неизменен. В Воскресенском Новодевичьем монастыре он был таков:
05:30 — подъем. Утро в монастыре начинается с двенадцати ударов в самый большой колокол (начало каждой трапезы также возвещают двенадцать ударов).
06:00 — утреннее монашеское правило (молитва, на которую не пускают прихожан). На него разрешается не ходить только дежурным по трапезной.
07:15–8:30 — литургия (сестры молятся до «Отче наш…», потом уходят на завтрак и послушания, до конца службы остаются только певчие на клиросе).
09:00 — завтрак — единственная трапеза по желанию, на обед и ужин обязаны приходить все без исключения.
10:00–12:00 — послушания, каждый день оно новое: сегодня может быть послушание в монастырской лавке, завтра — храм, послезавтра — трапезная, рухольная (монастырский гардероб), гостиница, огород…
После обеда до 16:00 — послушания.
17:00–20:00 — вечернее богослужение, по окончании которого свободное время.
Сквозь холод, ветер и тьму. Удивительные особенности жизни монахов на Русском Севере
Приблизительное время чтения: 12 мин.
Что делают монахи в монастырях? Молятся, трудятся, живут по особым правилам. Правила эти во многом похожи: монахам нужно поститься, нельзя есть мясо, нельзя иметь личных богатств, всё у всех равное, простое и дешевое, никаких излишеств. Но жизнь монаха в южном монастыре и жизнь монаха в монастыре северном имеют различия. Какие? Всё просто: на севере — холодно! Да так холодно, что выходишь в мороз — и глаза открыть не можешь, потому что на ресницах иней налип. А у кого усы — так на усах сосульки до подбородка. А вытащишь веревку — так она замерзнет и ломается, как палка. А выплеснешь на морозе кипяток из стакана — так до земли уже не капельки, а ледышки долетают!
Темно, морозно, сыро
«Ну и что! Подумаешь! — скажут многие. — У нас тоже иногда бывает холодно! Зимой иногда на градуснике минус пятнадцать. Минус двадцать даже! И снега много…»
Всё верно, вот только на Русском Севере не «иногда бывает» холодно, а «как правило» холодно. И морозы здесь зимой не «минус пятнадцать», а минус сорок пять, например. Даже минус пятьдесят. А нет мороза — так ветер с озера или с моря такой пронизывающий, такой штормовой, что дышать не дает, ледяной коркой покрываются и монастырские стены, и рыбацкие лодки, и бороды монахов, и волны захлестывают рыбаков и подступают к самым монастырским стенам, и льды наползают друг на друга, и пурга заметает кельи до самых окон… А зимой и осенью — дожди, распутица, погода меняется по десять раз на день…
А еще зимой на севере не только холодно — здесь темно! Потому что чем ближе к Полярному кругу, к Северному полюсу, тем меньше зимой солнца. Ближе к берегу Северного Ледовитого океана наступает полярная ночь — это когда солнышко зимой вообще из-за горизонта не показывается. А что значит — «темно»? Это значит, ничего не растет. Ни трава, которая для коров — сено, ни рожь, которая для людей — хлеб, ни морковка-капуста, ни груши-яблоки… Ничего не растет. Темно и холодно.
И еще это значит, что людям надо как-то в этой темноте обеспечивать себя освещением — не будешь же спать целыми месяцами, пока солнышка дождешься. Сейчас-то с этим проблем нет: включил электрическую лампу, и светло тебе, когда хочешь, как днем. А каково было северным монахам во времена, когда электричества не было? Свечи, лучины, лампады, масляные и жировые лампы — запасаться ими северным монастырям приходилось надолго! Про отопление вообще молчим: топить печи на Севере нужно было не только зимой, осенью, весной, но иногда и летом! А отопление — это дрова. Которые еще найди, напили, наруби и расходуй экономно, чтобы на все холода хватило!
Шуба, скуфья, ногавица
Чтобы не замерзнуть, надо тепло одеваться — это вам каждый северянин скажет. Во что монахи одевались раньше на Севере, чтобы было тепло? Ну, во-первых, у каждого было обычное монашеское одеяние — хитон, подрясник, ряса… Но кроме этого были еще теплые вещи. Монахам выдавались рубашки, кафтаны и шубы. Шубы, конечно, не богатые норковые и собольи, а простые — овчинные. Рубашки и кафтаны тоже не из дорогих тканей, а из грубого некрашеного сукна — сермяги. Зато теплые и крепкие. А как обветшают, то есть износятся совсем, то ветхую одежду можно было сдать и получить в монастыре новую.
У руководителей северных монастырей — настоятелей, игуменов — тоже была теплая одежда. Мы как привыкли? Все начальники ходят в дорогих и богатых одеждах. А раз настоятель — это начальник, значит, и одеваться должен как какой-нибудь боярин или даже князь… Но нет, у северных игуменов одежда была теплая, но простая. Например, основатель и игумен очень большого Кирилло-Белозерского монастыря преподобный Кирилл Белозерский ходил зимой в шубе не из пуха, не из меха, а из черных овчин. Эта шуба сохранилась до наших дней и находится в музее. Она современному человеку непривычная: сшитая мехом внутрь. Раньше так все шубы делали. А к горловине пришивали тёплый воротник, чтобы согревать горло. На голову игумен надевал монашеский головной убор, который назывался камилавка или клобук. Его делали из верблюжьей шерсти.
Были и другие монашеские головные уборы с необычными названиями, например, скуфья и треух. Скуфьи — шапочки с отворотом — шили из меха куницы, оленя или барана. А треухи — шапки с тремя «ушами», чтобы загораживать уши и шею — делали из лисьего, куньего меха или из овечьих шкур. Осенью и весной монахи могли надевать черные шляпы.
В холода мерзнут руки. Особенно в дороге. Раньше ведь машин не было, зимой монахи ездили на санях — это если по дорогам или по замерзшим рекам. А если по незамерзающему северному морю, то плавали на кораблях и лодках: карбасах, шняках, кочах… Так вот, в холода, отправляясь в дальний путь, монаху обязательно нужно было брать с собой рукавицы. Их тоже делали меховыми — из волчьей шерсти, из росомахи. А в монастыре грели руки в рукавицах из меха ягненка — мерлушки. Если морозы не очень крепкие, могли и простыми кожаными рукавицами обойтись.
Мы в холода натягиваем на ноги разные колготы, рейтузы, упаковываемся в комбинезоны… В старину монахи тоже утеплялись, как могли: надевали «порты» (штаны) и чулки-ногавицы по колено — вязаные медвежьи и «валенные». На ногавицы — онучи, длинные широкие полоски ткани, которые наматывались на ноги, а сверху надевали обувь: сапоги или лапти.
Но об обуви — разговор особый…
Сапоги, канги, валенки
На северах ноги надо держать в тепле — это первое дело. И не только в тепле. Ноги монахам северных монастырей нужно было защищать от острых камней — на северных скалах их было много, от соленой морской воды, от колючих веток в лесу, когда приходилось заготавливать дрова, от глубокого снега… В общем, обувь должна была быть не только теплая, а и крепкая.
Монахи ходили в основном в сапогах. Хотя, если монастырь был небогатый, надевали и лапти, и «плесницы» (деревянные башмаки), и «калиги лычны» (башмаки из лыка). В морозы, конечно, лыко не согреет, да и кожаная обувь не всегда сгодится. Иноки надевали поверх сапог и башмаков канги: это как бы меховые «чехлы» из оленьих шкур с мягкой подошвой. Были и другие меховые сапоги — пимы, коты, торбосы, унты, яры (сапоги, сшитые со штанами). Монахи заимствовали всё самое полезное и удобное — и обувь в том числе — у северных народов, которые давно приспособились к суровому климату.
А как же валенки? Валенки тоже носили, но они появились позже, ближе к нашему времени. Их на севере еще называли «катаники», потому что их валяли — скатывали из овечьей шерсти.
А как с едой? Есть на Севере надо много. И еда должна быть питательная, сытная, чтобы и силу давала, и витамины, и — главное! — помогала согреваться. Но у монахов-то еда особенная. Мясо, сало им нельзя, в посты нельзя ни молока, ни сметаны… Сладостей много не положено. Это во-первых. А во-вторых, сама еда на Севере не такая, как на юге. Абрикосы с апельсинами здесь не растут. Пшеницу в северных широтах тоже не посеешь — она просто не успевает поспеть за холодное короткое лето. Овощи на камнях и песке, да в холоде тоже не очень хорошо растут. С заготовкой сена для коров, лошадей, овец — чуть попроще, но всё равно всего три месяца в году на сенокос, а заготавливать кормов для животных нужно много, на долгих семь-восемь месяцев…
Это называется зона рискованного земледелия. И чем ближе к Северному Ледовитому океану, тем земледелие всё более рискованное, потому что ранние заморозки, ветра, сырость, наводнения… А это значит, что зерно, хлеб нужно привозить сюда, на Север, из южных земель. Только дорог по дремучим северным лесам в старину почти не было: дорогами служили реки. Но реки не всегда были проходными и для лодок-кораблей, и для саней: весной или осенью лед вроде встал уже — кораблю не пройти, но он настолько тонкий, что саням тоже не пройти — провалятся. Вот и делай что хочешь: ни так, ни сяк хлеба в монастырь не доставить. Клади зубы на полку, жди пока лед или толще станет, или пока совсем сойдет.
Случалось, что монахам, особенно из маленьких монастырей, приходилось голодать. Были, конечно, крупные обители, в которых братья держали такое крепкое хозяйство, что и сами не голодали, и вокруг всех в деревнях и поселениях кормили. Такими были Валаамский монастырь, Кирилло-Белозерский… Или, например, Соловецкий монастырь, в котором и мельница своя была, и большая пекарня, и садки в Белом море — отгороженные камнями прибрежные участки, где рыбу выращивали и вылавливали, и коровы свои, и огороды, и солеварни… В солеварнях варили соль. Не для себя в основном, а на продажу. Продадут, а на вырученные деньги можно и зерно купить, с юга привезти, и другие южные продукты — хоть те же абрикосы с апельсинами…
Кстати, от солеварен была еще дополнительная польза. Для варки соли приходилось постоянно поддерживать огонь под огромными сковородами с морской водой, на которых выпаривалась морская соль — «морянка». В солеварнях было жарко. Монахи подумали — а чего зря теплу пропадать! — и стали направлять тепло из солеварен в… теплицы! Проложили трубы, нагревали воду, вода шла по трубам в теплицы, там поддерживалась нужная температура, и даже зимой к монастырской трапезе подавали свежие овощи и зелень.
Это всё, повторим, было в крупных, сильных северных монастырях. А вот монастырям небольшим, далеким от крупных городов или расположенным на маленьких островках, приходилось порой очень нелегко. Что же там ели монахи? Чем жили?
Им приходилось уходить за сотни километров за пожертвованиями. Если монастырь стоял на берегу моря, монахи могли «промышлять», то есть добывать, морского зверя — моржей, морских котиков, даже китов, и продавать, например, «рыбий зуб» — моржовый клык, который ценился дорого, или ворвань — китовый и тюлений жир, который в те далекие времена использовали для освещения и тоже охотно покупали.
Отопление
У нас в квартирах и домах зимой тепло, потому что батареи горячие. В крестьянских домах раньше стояли печи. В кельях монахов тоже клали большие печи, или ставили маленькие печурки, или камины строили… Монахи — люди терпеливые и невзыскательные, привычные к жизни в суровых условиях, если прохладно в келье — ничего, могут и перетерпеть. Тем более что сами кельи всегда делали небольшими, чтобы не слишком много тратить дров на их обогрев.
Сперва у каждого монаха была отдельная келья — свой крошечный домик, который согревай сам, сам печку топи, сам стены и крышу латай, чтобы не было сквозняков… Позже придумали строить келейные корпуса: большие здания, в которых у каждого монаха — своя отдельная комнатка, а отапливает сразу несколько келий, несколько этажей, одна печка, и занимается отоплением специальный человек — истопник.
Но жизнь монашеская такова, что иноку много часов приходится проводить не в своей келье, а в храме, на богослужениях. Летом — ладно, а каково зимой? В замороженной церкви за несколько часов стояния окоченеешь, заболеешь, не о молитве будешь думать, не о Боге, а о застывших ногах и обмороженных щеках! Церкви нуждались в тепле.
Храмы в северных монастырях строили разные — деревянные и каменные, огромные, многоярусные, с хозяйственными пристройками или крошечные, на братию из нескольких человек. К каждому нужен был свой подход, чтобы даже в лютую стужу можно было молиться, сосредоточившись на главном и не отвлекаясь на холод.
Придумали строить «тройники»: сразу рядом — церковь «летнюю», просторную, которую отапливать не нужно, потому что там богослужения только летом проходят, церковь «зимнюю», которая отапливается, и колокольню. Зимняя церковь объемом поменьше, чтобы на отопление тратилось меньше дров. Стены у нее потолще, окошки крошечные, чтобы тепло не уходило. Если храм на болотистом месте стоит, то делали ему высокий подклет — нижний, цокольный этаж, — чтобы не отсыревал и не остывал в холода. Вообще, внутри зимнего храма всё приспосабливали для холодного и темного времени года.
Делали и по-другому: «зимний» храм устраивали на нижнем этаже, «летний» — над ним, на втором. Или, если здание каменное, могли на первом этаже устроить пекарню и трапезную, а трубы от нее провести по стенам на второй этаж. Теплый воздух от печей в пекарне расходился по стенам, в храме было тепло.
Иногда в больших соборах приходилось устраивать сложные системы отопления, делать две, три, четыре печи, например две — в храме, две — в алтаре. Чтобы хорошенько прогреть холодный храм, истопник тратил два-три дня, «нагонял тепло». А чтобы его «нагнать», надо не только полешек в печку кинуть, надо эти полешки наколоть, дрова для этого подготовить, а прежде их в лесу найти, спилить, деревья от веток избавить, погрузить на телеги или на сани, до монастыря довести, наколотые поленья в поленницу сложить, из печи золу вовремя выбирать, за состоянием труб следить… Непростое послушание — истопник. Когда большой праздник и много народу или когда важные гости в обитель приезжают — цари, бояре, митрополит, — нужно особенно расстараться, чтобы всем в храме было тепло и уютно.
С октября по май на Севере длится отопительный сезон. А не затопишь вовремя, пропустишь — не только монахам будет вред, а и самому зданию храма. Стены отсыреют, грибок по ним пойдет, плесень, станут разрушаться… Нельзя этого допускать. Ответственная работа — истопник.
Суровый северный край. Жить здесь непросто и сейчас, а в прошлые столетия лишь самые стойкие, самые сильные духом приходили сюда, поселялись в северных обителях и проводили здесь долгие, полные молитв и трудов годы. Но, как говорил преосвященный Гавриил, митрополит Новгородский и Олонецкий, именно эти северные земли «Промыслом Спасителя мира назначены для селения иноков». То есть здесь, в холоде, монаху спасти свою душу легче, чем в теплых краях. Главное — чтобы в душе тепло было.
Рисунки Галины Воронецкой
«Путь на Полночь» — проект «Фомы» о Русском Севере, удивительном, полном загадок и красот крае, о котором многие из нас знают еще так мало — а зря!