фрейденберг миф и литература древности

Российская академия наук

Российский государственный гуманитарный университет

Институт высших гуманитарных исследований

МИФ И ЛИТЕРАТУРА

ДРЕВНОСТИ

исправленное и дополненное I «. ^, Москва Издательская фирма «Восточная литература» РАН 1998 ББК 82.3(0) Ф86 Составление, подготовка текста, комментарий и послесловия Н. В. Брагинской Библиография, описание архива и указатели подготовлены М.Ю.Сорокиной Ответственный редактор E. М. Мелетинский Фрейденберг О.М.

Ф86 Миф и литература древности. 2-е изд., испр. и доп. — М.:

Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1998. — 800 с. — (Исследования по фольклору и мифологии Вос­ тока).

ISBN 5-02-017900- В книгу филолога-классика, профессора ЛГУ О.М.Фрейденберг (1890—1955) включены три работы — «Введение в теорию античного фольклора. Лекции», «Образ и понятие», «Въезд в Иерусалим на осле». В первом издании труды О.М.Фрейденберг публиковались в сокращении, со значительными купюрами, а местами — в изложе­ нии. Во втором издании полные тексты сопровождаются переработанным коммента­ рием, библиографией и описанием архива и новым послесловием.

ББК 82.3(0) Научное издание Фрейденберг Ольга Михайловна Миф и литература древности Второе издание, исправленное и дополненное Утверждено к печати редколлегией серии «Исследования по фольклору и мифологии Востока»

Художник Л.С.Эрман. Корректор Н.Н.Щигорева. Компьютерная верстка Е.А.Пронина ЛР № 020910 от 02.09 94. Подписано к печати 03.12.98. Формат 6090!/ Бумага офсетная. Печать офсетная. Уел. п.л. 50,0. Уел. кр.-отт. 50,0. Уч.-изд. л. 53, Тираж 3000 экз. Изд. № 7676. Зак. № Издательская фирма «Восточная литература» РАН 103051, Москва К-51, Цветной бульвар, ППП «Типография «Наука» 121099, Москва Г-99, Шубинский пер., © О.А.Мандрыка, О Н. В. Браги некая, составление, комментарий и послесловия, © Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1978;

Книги, ранее изданные в серии «Исследования по фольклору и мифо­ логии Востока»:

B.Я Пропп. Морфология сказки. 1969.

Г.Л.Пермяков. От поговорки до сказки. (Заметки по общей теории кли­ ше). 1970.

Б.Л.Рифтин. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае (устные и книжные версии «Троецарствия»). 1970.

Е.А.Костюхин. Александр Македонский в литературной и фольклорной традиции. 1972.

Н.Рошияну. Традиционные формулы сказки. 1974.

П.А.Гринцер. Древнеиндийский эпос. Генезис и типология. 1974.

Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти Владимира Яковлевича Проппа (1895—1970). Сост. Е.М.Мелетинский и С.Ю.Неклюдов. 1975.

Е.С.Котляр. Миф и сказка Африки. 1975.

C.Л.Невелева. Мифология древнеиндийского эпоса. (Пантеон). 1975.

Е.М.Мелетинский. Поэтика мифа. 1976.

В.Я.Пропп. Фольклор и действительность. Избранные статьи. 1976.

Е.Б.Вирсаладзе. Грузинский охотничий миф и поэзия. 1976.

Ж.Дюмезиль. Осетинский эпос и мифология. Пер. с франц. 1976.

Паремиологический сборник. Пословица, загадка (структура, смысл, текст). Сост. Г.Л.Пермяков. 1978.

О.М.Фрейденберг. Миф и литература древности. 1978.

Памятники книжного эпоса. Стиль и типологические особенности. Под ред. Е.М.Мелетинского. 1978.

Б.Л.Рифтин. От мифа к роману. (Эволюция изображения персонажа в китайской литературе). 1979.

С.Л.Невелева. Вопросы поэтики древнеиндийского эпоса. Эпитет и сравнение. 1979.

Е.М.Мелетинский. Палеоазиатский мифологический эпос. Цикл Ворона.

Б.Н.Путилов. Миф-обряд-песня Новой Гвинеи. 1980.

М.И.Никитина. Древняя корейская поэзия в связи с ритуалом и мифом.

B.Тэрнер. Символ и ритуал. Пер. с англ. 1983.

М.Герхард. Искусство повествования. (Литературное исследование « ночи»). Пер. с англ. 1984.

Е С.Новик. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. Опыт сопостав­ ления структур. 1984.

C.Ю.Неклюдов. Героический эпос монгольских народов. Устные и лите­ ратурные традиции. 1984.

Паремиологические исследования. Сборник статей. Сост. Г.J1.Пермяков.

Е.С.Котляр. Эпос народов Африки южнее Сахары. 1985.

Зарубежные исследования по семиотике фольклора. Пер. с англ., франц., румынск. Сост. Е.М.Мелетинский и С.Ю.Неклюдов. 1985.

ЖДюмезиль. Верховные боги индоевропейцев. Пер. с франц. 1986.

Ф.Б.Кёйпер. Труды по ведийской мифологии. Пер. с англ. 1986.

Н.А.Спешнев. Китайская простонародная литература. (Песенно-повест­ вовательные жанры). 1986.

Я.Э.Голосовкер. Логика мифа. 1987.

Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках.

Сост. Л.Ш.Рожанский. 1988.

Г.Л.Пермяков. Основы структурной паремиологии. Сост. ГЛ.Капчиц. 1988.

А.М.Дубянский. Ритуально-мифологические истоки древнетамильской лирики. 1989.

И.М.Дьяконов. Архаические мифы Востока и Запада. 1990.

Г.А.Ткаченко. Космос, музыка, ритуал. Миф и эстетика в «Люйши чуньцю». 1990.

НД.Сахаров. Мифологические повествования в санскритских пуранах.

Н.Лидова. Древнеиндийская драма и ритуал. 1993.

Историко-этнографические исследования по фольклору. Сборник ста­ тей памяти С.А.Токарева (1899—1985). 1994.

Малые формы фольклора. Сборник статей памяти Г.Л.Пермякова. 1994.

А.Б.Лорд. Сказитель. Пер. с англ. 1995.

Л.М.Ермакова. Речи богов и песни людей: мифо-ритуальные истоки японской литературной эстетики. 1995.

М.Э.Матъе. Избранные труды по мифологии и идеологии Древнего Египта. 1996.

Б.Н.Путилов. Эпическое сказительство: Типология и этническая специ­ фика. 1997.

ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ

АНТИЧНОГО ФОЛЬКЛОРА

ЛЕКЦИИ

Этот курс лекции был начат в 1939 г. и частично читался, в виде короткого специального курса по теории античного фольклора, во II семестре 1939/40 г. на III курсе классического отделения Ле­ нинградского университета. Систематически составлен и написан во время осады Ленинграда, в 1941—1943 гг.

Критика теории Н.Я.Марра, которого я глубоко уважала, вы­ зывалась чисто научными причинами. В разгар насильственного насаждения его теории я не могла предполагать, что последует за 1950 годом.

ЛЕКЦИИ I—II Название и задачи моего курса требуют пояснения. Непосредст­ венным материалом я возьму семантическую систему античного родового общества. Но этот материал я буду рассматривать не сам по себе, а с позиции античного фольклора, который обязан ему всей своей фактурой. Однако этим еще не исчерпываются цели моего курса. Мысль, которая им руководит, заключается в том, что происхождение античной литературы не может быть понято без уяснения природы античного фольклора во всех соз­ давших его семантических условиях. Итак, три различные облас­ ти, связанные единой задачей: материал — мифология, пози­ ция — фольклор, проблема — литература.

Единство задач объясняется особой природой античного фольклора, который скомпонован мифологией, но весь обращен вперед, к литературе. Он не задерживается, подобно позднейше­ му фольклору, в своем развитии, не отстает от литературы и не обособляется в отдельную, изолированную область. Его будущее велико. Он растворяется в литературе, переходит в другую фор­ му — и исчезает.

Наука накопила много фактов, говорящих о мифологичности античной религии, античного фольклора; классическая филоло­ гия вскрыла с большим блеском «подкожный» мифологизм во всех античных идеологиях. Особенно много она потрудилась в наш век и во второй половине века истекшего, чтоб показать, как в каждой религиозной античной абстракции содержится конкретный мифологический образ. Эти работы в основном дальше генетических целей не шли. Только Узенер обобщил их выводы и поставил вопрос о происхождении самих религиозных представлений. Начиная с Тэйлора, шел в науке и другой про­ цесс, по своим последствиям очень важный: было обнаружено, что религия далеко не первичная идеология, что ей предшеству­ ет многовековая эпоха до-религиозных представлений.

В течение нескольких последних десятилетий я занималась тем, чтоб «девуалировать» античную абстракцию на материале художественной литературы. Моя задача заключалась в том, чтоб именно в личном, именно в художественном творчестве обнару­ жить мифологический фундамент. Не религия, не фольклор сам по себе, не сам мифологизм служили моей мишенью, а та стихия конкретности и конкретных смыслов, которая управляла антич­ ной художественной мыслью. То, что моим экспериментальным материалом служила художественная литература, вызвало у ок­ ружающих сильнейшее сопротивление. Давно все знали, что античное искусство имело свои «каноны», свою властную «тра­ дицию», что каждый античный жанр (особенно греческая драма) следовал обязательной «структуре», сковывавшей содержание.

Но что такое, в сущности, эти античные структура, канон, тра­ диция, как не указание на нечто прошлое, не преодоленное на­ стоящим? В наличии всех этих фактов уже никто больше не со­ мневается. Но хотят, чтоб они были сами по себе, а тот матери­ ал, в котором они найдены, сам по себе.

Получается так: античная литература религиозна, но подобна (за исключением «полисных» сюжетов) любой европейской ли­ тературе — немецкой, английской, русской, французской. В то же время античные писатели широко вводят фольклор, и не­ увязки в смыслах восходят к этому фольклору. Есть, однако, еще и третья область — мифы, обряды, праздники, обычаи. Мифы относят к фольклору, а все остальное — к религии или к отдель­ ной, в стороне находящейся области.

Когда наука говорила, что античные отвлеченные понятия некогда представляли собой конкретные представления, она ус­ танавливала факты, но еще не обобщала их. Английская школа отвела ее к теории рудиментов, а внимание к фактической сто­ роне вопроса, к семантике, к фольклору, к этнографии, к срав­ нительной истории религий, позже — к истории первобытного мышления, увело и классическую филологию мимо того, что новые научные факты давали для изучения самой античности.

Если б наука показывала, что античные отвлеченные понятия «восходили» к конкретным образным представлениям, она ни­ чего замечательного не сказала бы. Но классическая филология неизменно показывала, что в античных отвлеченных понятиях конкретность не снята. Объясняла она этот удивительный факт в духе английской школы (от Тэйлора до Марра): каждое налич­ ное явление считалось видоизменением своего же рудимента, к которому оно не только «восходило», но который продолжал в нем находиться по сей день. Сделав этот метод универсальным, наука первой половины XX века отняла у явлений идеологии присущую им историческую отличительность. Между тем вся суть заключается в том, что мы имеем дело не с рудиментами, а со специфическим для античности познавательным процессом, в котором старая система мысли играла творческую роль. Но кроме объективного хода науки имеются еще и ее «субъ­ ективные» ходы — назойливые шаблоны и мерки XX века. Мо­ дернизация — ужасающая вещь. Но модернизация — это прежде всего метод. Он изучает античность теми же приемами, что и новые времена. Между тем, каждое из государств нового време­ ни являлось каким-то преемственным продолжением предшест­ вующего государства. Греция же и Рим не продолжают Древнего Востока, а идут мимо, самостоятельно рождаясь из до-государственных форм. Вот почему их нельзя изучать без учета родового общества, в котором они возникли. Греция и Рим еще сами во многом носят племенной характер; это вовсе не государства в нашем смысле. Впрочем, ведь Греций было несколько, как и несколько Римов. Вся наша беда в том, что мы говорим и мыс­ лим общими, абстрактными понятиями, которые сами по себе неверно обобщают разнородные явления («государство», «на­ род», «демократия» и т.д.), — обобщенно говорим и мыслим об исторических явлениях глубоко своеобразных.

Понятия «фольклор» и «религия» — типичный тому пример.

Публицистика и политика требуют, чтоб эти термины были еди­ нообразны для всех эпох и всех обществ. Но это невозможно уже потому, что эти термины не обладают таким качеством. Они и сами по себе объединяют разнородные явления, но, кроме того, у нас, у англичан, у немцев и т.д. означают различные понятия.

Античный фольклор, средневековый фольклор, новый фольк­ лор — разные фольклоры. Но и обозначают они то пережиточ­ ные явления, то крестьянскую «словесность», то массовое твор­ чество.

С религией дело обстоит еще хуже. Английская школа выво­ дила любую религию из первобытной магии, и в этом отноше­ нии религия античных народов, или мексиканская религия, или культ богоматери ничем не отличались.

С исторической точки зрения античность есть та эпоха, когда одно историческое качество обращается в совсем другое — когда племя и род превращаются в государственную форму, мифология принимает характер фольклора, мышление образами преобразу­ ется в мышление понятиями. Античность есть эпоха претворе­ ния, перевозникновения явлений одной категории в другую — и в этом ее теоретически-непревзойденная ценность. Антич­ ность — это эпоха, в которой явления имеют не просто ней­ тральное значение, безотносительное, самодовлеющее, — напри­ мер прекрасная сама по себе скульптура; изумительный эпос;

неповторимая трагедия и т.д. Античность — такая историческая эпоха, когда все строится, все возникает впервые, все подвижно, все в периоде установления. Тем самым и ее «строительный ма­ териал» особенно имеет важное значение. Что служит основным материалом для пересоздания? Из чего рождаются античные культурные формы?

Фольклор и религия не носят здесь характера законченных, самостоятельных, в стороне друг от друга лежащих явлений. Но почему они до такой степени неразъединимы, что в науке идет спор: что тут религия, что фольклор, что искусство, философия или наука? Почему мифологию одни относят к религии, дру­ гие — к фольклору? Я хочу сказать, что такие специфическиантичные формы идеологий, как фольклор и религия, не только сами по себе значительны в античности. Их значительность за­ ключается главным образом в их конструктивной функции — в том, насколько и в какой форме они организуют специфические качества античности. Какова была функция именно античного фольклора?

Нужно знать основной материал, которым конструировалась античность. Статика отвоплощенных ею форм не может рас­ крыть перед нами ее особенностей.

Так, фольклор европейских народов остался отдельным ви­ дом идеологии, изолированно бытовавшим у низших классов.

Античный фольклор был живым, актуальным компонентом ли­ тературы и всего искусства. Античная литература возникала из фольклора. Нельзя игнорировать тот факт, что античной литера­ туре не предшествовал никакой иной род литературы, ни своей местной, ни занесенной извне. Ведь только начиная с эллинизма литература получает возможность опираться на предшествующую литературную традицию; архаическая и классическая Греции такой литературной традиции не имеют. Показателен и другой факт: в то время как греческий фольклор претворяется в литера­ туру и полностью растворяется в ней, фольклор в Риме живет самостоятельно, ширится, обособляется и не получает конструк­ тивных функций по отношению к литературе. Уже одно это го­ ворит о разнице фольклоров даже в пределах общей античности.

Природа античной религии так же своеобразна, как и фольк­ лор. И она тоже имеет непосредственное отношение к литерату­ ре. Если взять религиозную литературу Византии или другого позднейшего государства, мы увидим там религиозную тематику, вложенную в традиционные, давно существовавшие литератур­ ные жанры. Это будут гимны, жития святых, драмы на священ­ ные темы и т.д. Но в античности функция религии в отношении к литературе совершенно иная — конструктивная. Религия могла в тематике даже не сказываться. Но она в известной степени конструировала самый литературный жанр. Гимн впервые был организован ею. Ни греческая комедия классического периода, ни греческая трагедия не могли бы создаться без культового компонента, — не могли бы получить того своеобразия, которое их определяет. Я назвала гимнический жанр для наглядности.

Но едва ли не вся греческая лирика формировалась религией.

Вот тут я и подхожу к целям своего специального курса. Не о религии, как таковой, я собираюсь говорить, и не сам по себе фольклор меня интересует. Я сознательно избираю темой рели­ гию и фольклор только как необходимый материал для теории античной литературы, стоящей в центре моего научного внима­ ния. Я считаю, что нельзя изучить античную литературу, не изу­ чив конструктивного вклада в нее тех идеологий, в лоне кото­ рых она родилась. Эту мысль хотелось бы выразить точней.

Я считаю, что античная литература — литература особого типа, обязанная своим возникновением не преемственности из пред­ шествующей однотипной идеологии, а переключению идеологи­ ческих функций, переходу идеологических форм, перевозникновению качеств и их основных принципов внутри совершенно различных идеологий, каковы, скажем, религия и литература.

Но это не все. Нужно уловить особенности самой близости античного фольклора и античной религии. Почему и религия могла становиться формантом литературных жанров, тех литера­ турных жанров, которые, бесспорно, возникали из фольклора?

Впрочем, данный курс не будет заниматься этими литерату­ роведческими вопросами. Недаром он вводный. Его задача — подвести к этим вопросам и подготовить их разработку, которая должна составить цель других курсов.

Непосредственным материалом моего курса будет система семантической мысли, которая складывалась у античных племен еще до появления государственности. Внутреннее содержание и формообразование этой семантики сыграли основополагающую роль при дальнейшем возникновении античных идеологических структур.

Но тут возникают два вопроса: как могли античные идеоло­ гии питаться допотопными формами семантики и правомочно ли выделять эту допотопную семантику из органического соста­ ва, скажем, античной литературы?

Эти два вопроса носят и принципиальный и методологиче­ ский характер. В нем — то отличие, которое кладет грани между данным курсом (как частным выражением моей методологиче­ ской позиции вообще) и многими ходячими взглядами. Поэтому я должна объясниться.

Действительно, ни в одной из европейских литератур мы не имеем права обособлять их структуру от смыслового содержа­ ния, — например, анализировать формальную сторону «Реви­ зора» или «Обломова», игнорируя их идейное содержание и по­ этическое выражение авторской мысли. Мы правомочны, конеч­ но, рассуждать о канцоне или сонете, о драматическом жанре вообще, об отличии романа от рассказа или оды от элегии. Мы можем говорить об источниках «Капитанской дочки» или поэмы Мильтона, о предшествиях Фауста и Дон-Жуана, о связях сказок Пушкина или Горького с фольклором. Таких вопросов, требую­ щих отрывания формальных частей произведения от его смысло­ вого содержания, в науке очень много, и все они законны. Од­ нако их метод основан на классификации, требующей отбора внешних черт, которые и создают, в конечном счете, формаль­ ные признаки литературных произведений или целых жанров.

Совсем другое дело при анализе античной литературы.

Тут структура жанров только еще возникает в своей специ­ фике. Это не формальная часть литературы, изымаемая из смы­ слового контекста литературного произведения или жанра, не вопрос об источниках, о внешних жанровых приметах и т.д.

Структура античных жанров — это их костяк, и даже не костяк, а органические элементы, их (выражаясь фигурально) биологи­ ческое основание. Структура античных жанров не может быть уподоблена позднейшим европейским структурам, где компози­ ция произведения зависит от основной мысли автора, где поэти­ ческие средства свободно распределяются автором, где автор волен в пределах литературной традиции отбирать нужный ему материал. В античности структура литературного произведения дается автору в готовом виде, в обязательном порядке. Уже од­ ним этим она является особой категорией. У нее иная сущность, иной принцип. Она может функционировать отдельно, вне вся­ кой литературы, литературой не быть. Не мы изымаем ее из со­ става литературных произведений, а сама она и без нас функ­ ционирует отдельно. Это делаем не мы, но античность.

Структура античных жанров — самодовлеющее, самостоя­ тельное явление. Она имеет собственную жизнь. У нее есть свое происхождение, независимое от литературы, и есть свое функ­ ционирование. Разумеется, мы можем с гневом назвать ее фор­ мализмом и уволить с работы. Но античность этого не услышит, а классик уже не сможет потребовать от нее самокритики. Поде­ лать ничего нельзя. Таков факт.

Структура античных жанров всецело принадлежит фолькло­ ру. Но в каком смысле?

Здесь нужно сделать небольшую остановку. Едва ли сейчас нашелся бы такой классик-литературовед, который отрицал бы фольклористичность греческой литературы. Но эти классики понимают дело таким образом, что античные писатели широко вводили в свои произведения куски фольклора; и они вводили осознанно, из любви к «народному творчеству», — рабовладель­ цы-то! Так вот, не в этом смысле структура жанров принадлежит фольклору. Она имеет происхождение в мифологических пред­ ставлениях, которые в известный исторический момент уже ут­ рачивают свои смысловые функции, хотя и продолжают бы­ товать.

Однако без нового смыслового содержания вчерашние пред­ ставления существовать не могут. Мифы и обряды ложатся фор­ мальной основой нарождающихся в этот момент двух различных идеологических разновидностей — фольклора и религии. И ре­ лигия и фольклор полностью, но по-разному вбирают в себя один и тот же вчерашний смысловой материал, на нем строятся и его поглощают. Мифологические представления, содержание которых создавало соответствующую форму, в фольклоре и ре­ лигии обратились в формальную категорию. Однако соотноше­ ние между содержанием и формой не всегда носит характер оди­ накового противоречия; только в схоластике понятие «проти­ воречие» равно само себе и, так сказать, одномерно. В античном фольклоре старая форма наполнялась новым содержанием, это верно. Но форма тяготела над содержанием. Она им еще управ­ ляла. Содержание почти не вырабатывало соотносительных форм, а ложилось поверх форм, выработанных вчера. Это глубо­ ко специфично для ранних античных идеологий.

Я заговорила вначале о социальном строе Греции не для то­ го, чтоб создавать слоеный плехановский пирожок из экономи­ ки—общественности—идеологии. У нас он свободно продается и покупается повсюду. Но я имела в виду историческое своеобра­ зие Греции, еще мало изученное, которое сложилось в результа­ те перехода и трансформации государственных (условный тер­ мин) форм, — всех этих эгейских культур, Крито-Микен и про­ чей чертовщины. Менялись и переходили друг в друга содержа­ ния и формы культур, местное непременно мешалось с чужерод­ ным. Эволюции, конечно, не было, но из одной культуры вы­ растала противоположная, другая. Примерно то же происходило и в идеологических системах, где одно становилось другим, вче­ рашний день — сегодняшним, мифология — фольклором, фоль­ клор — литературой.

Греческий фольклор не стоял на месте. В нем содержался весь запас мифологических форм, но эти формы функциониро­ вали уже в новом осмыслении, хотя и вплотную лежавшем по­ верх старых форм. Греческий фольклор — в отличие от всех позднейших фольклоров, представлявших собой искусственно задержанную в развитии, классово обособленную низовую по­ эзию, — имел много путей развития. Он мог и быть литературой, и не быть ею. Как переходная идеология, он новеллизировал миф, придавал обряду зрелищный характер, трансформировался в науку, философию, искусство. Но что значит «трансформи­ ровался»? Он ложился основанием для нового смыслового со­ держания, которое подсказывал и которым управлял. Так, в гре­ ческой философии, в греческой науке основные концепции и даже композиция этих концепций покоились на внутреннем фольклоризме. То же происходило и в искусстве, особенно в мусическом, словесная часть которого далеко опережала в разви­ тии пляску и музыку, по существу еще продолжавшие пребывать в фольклорном состоянии. Что до словесной части, то ее фольклоризм сказывался в виде структуры и самого жанра, и всех его составных черт.

Мифология — выражение единственно возможного позна­ ния, которое еще не ставит никаких вопросов о достоверности того, что познает, а потому и не добивается ее.

Фольклор сосуществует рядом с религией, которая настаивает на достоверности своего миропознания; однако сам фольклор как передаточный вид идеологии одной своей стороной смотрит в традицию, достоверность которой считает незыблемой (в про­ тивоположность религии он верит только в, в святость того, что единожды «установлено», но не в само существо дела), а другой своей стороной античный фольклор смотрит в искусст­ во, где все основано на иллюзорности. Это его путь прогресса.

Греческий фольклор имеет форму то преданий, обрядов и обы­ чаев, поверий, суеверий, всяких разновидностей дивинации, то сказаний в виде песен, календарей, гном, поэтических формул, целых эпопей, и в этом случае обряды уже носят форму зрелищ.

Наиболее древняя часть фольклора — ее-то западная наука вполне правомочно и называет «традицией», «рудиментами» или «пережитками» — в окаменелом состоянии переходила от поко­ ления к поколению. Напротив, другая часть античного фолькло­ ра, все более терявшая характер неподвижности и объективно обращавшая принцип достоверности в принцип иллюзорности, обретала богатый переход форм в искусстве. Да, именно переход форм, но не эволюция. Не ячейкой религии или литературы был фольклор. В античности религия и литература были, так сказать, фольклором в новом качестве; их основное своеобразие — внут­ ренний фольклоризм.

Основную роль при переходе мифологии в фольклор играло нарождение реалистического мировосприятия в форме понятий.

Понятия выветривали из мифа его конкретные и прямые смыс­ лы. Это и закладывало основу фольклору, который тщательно воспроизводил все наследие мифологии, понятое, однако, реали­ стическим мировосприятием. На этой почве одно застывало в виде традиционной формы, другое становилось фантастичным, третье преобразовывалось.

Античная эпоха — это эпоха рождения культуры. Все формы культуры только еще возникают. Возникает и мышление отвле­ ченными понятиями.

Но где эта культура берет свой материал? Она его берет из себя же самой. Все старое она перекаливает в новое; то, что бы­ ло внешним, лежавшим вовне, она делает своим внутренним конструктивным материалом. Ни одна эпоха в мире не была так конструктивна, как античность. И поэтому ни для какой другой эпохи так не велико значение и смысл этого конструктивного материала, а также и принципа самой реконструкции. Но это и есть та проблема, с какой я начала.

Мы не только можем, но мы обязаны изучать фольклорную основу греческой литературы. Фольклор для греческой литерату­ ры (с точки зрения методологии изучения) то же, что греческая литература для римской, хотя это и разные процессы. Если рим­ ская литература берет греческую со стороны и переводит ее на язык развитых понятий; если римская литература, пользуясь готовыми формами греческой, рождает литературный стиль и литературную традицию, то греческая литература растет из фоль­ клора изнутри, органически. Но то, что служило в фольклоре смысловым содержанием, в литературе принимает характер структуры. Эта фольклорная структура господствует над лите­ ратурным содержанием не в такой авторитарной форме, как мифология над фольклором, но все же и она управляет содер­ жанием литературных жанров в их целом и в отдельных ком­ понентах.

Внутри античной литературы находится тот самый образный материал, который можно найти отдельно от литературы в фольклоре. Но в литературе он функционирует в другом, нежели в фольклоре, значении и уже только в особом качестве — в виде поэтических категорий. Другими словами, все поэтические сред­ ства античной литературы представляли собой те же самые об­ разные смыслы, что и мифы, верования, обряды, — те самые образы, которые существовали у античных народов и до появле­ ния искусства, был ли это фольклор или еще до фольклора — мифология и ее обрядность. Оттого-то наука и правомочна вскрывать эти образы в самой ткани античной литературы, и не только в ней самой, но и отдельно от нее, в виде осколков не­ когда самостоятельной системы смыслов. Если б эти образы не были конструктивным материалом античной (греческой) литера­ туры, ее ткань не состояла бы из них сплошь. Кроме того, вся греческая литература не была бы заложена на одном и на едином этом материале, лишь в различные эпохи по-разному сложенном и осмысленном.

Теперь все, что я здесь сказала, я прошу забыть.

Как это ни незаконно, но сказанное выше не имеет никако­ го, вызываемого самим материалом, отношения к фактической стороне моего курса. Я буду говорить о смысловой системе, ко­ торая ничем, кроме семантики, еще не является, но которая об­ ратится впоследствии в «строительный кирпич» при возникнове­ нии таких античных идеологий, как фольклор и религия. Попут­ но я выскажу, наконец, свой взгляд на предпосылки античной религии, которые были совершенно однотипны и для античного фольклора, и для многих форм будущей античной культуры.

Что касается до историографии вопроса, то она и бедна и богата. Она богата, потому что сюда направлена вся современная (я имею в виду науку за последние 50 лет) фольклористика, ко­ торая складывается из очень многих разрозненных, к различным отраслям знания относящихся, работ. Но она совсем бедна рабо­ тами, имеющими прямое отношение к теории фольклора, и осо­ бенно античного.

На вышедших за последние десятилетия советских фолькло­ ристических учебниках я останавливаться не буду. Вместо поле­ мики с такого рода книгами я предпочитаю молчание. Положи­ тельное построение есть всегда лучшая форма отрицательной критики. Но искажение фактов — это дело другого рода. Здесь требуется предостережение. Так, вышедший в политически мрачном 1938 году учебник Ю.М.Соколова «Русский фольклор», где несколько раз приводится и мое имя, искажает теорию Марра, историю зарождения фольклористики в Марровском инсти­ туте, дискуссии по вопросам фольклора и точки зрения отдель­ ных ученых, живых современников Ю.М.Соколова, с мнением которых ему было выгодно в 1938 году не соглашаться1.

ЛЕКЦИЯ III

Античные народы прошли тот социальный путь, которым шло все человечество. В основном это два до-классовых периода, как бы они ни именовались, — до-родовой и родовой. Желая понять и объяснить все явление генезиса фольклора в целом, мы долж­ ны начать с вопроса этногонии. В его выдвижении, в указании на его первостепенную важность, наконец, в разрешении его особенно велики заслуги Марра.

Первоначально человеческих образований очень много, и они находятся на всех материках в виде небольших групп; раз­ бросанные по обширным пространствам, они проходят одни и те же этапы общественного и умственного развития. В дальнейшем темпы этого развития могут изменяться в зависимости от многих причин, в том числе и от власти над человеком природных сил, как части общих биологических условий. Единый темп и уро­ вень культуры придает местное своеобразие тем или иным люд­ ским коллективам. Так создаются объединяющие особенности у различных человеческих групп, пестрых по этническому соста­ ву, но схожих в культурном отношении. Они, эти объединяющие особенности, кладут начало целым культурным системам, окра­ шенным в местный колорит. Одной из многих таких систем яв­ лялась культура народов, населявших бассейн Средиземного мо­ ря, — будущих египтян, вавилонян, мало- и переднеазийцев, греков и островитян, италийцев. Прежняя наука неверно утверж­ дала, что греки во время колонизации Малой Азии, Причерно­ морья, средней Италии («Великая Греция») насаждали свою культуру «на голом месте». Марр показал иную картину. Наро­ ды, подвергшиеся колонизации, имели еще до вторжения греков свою собственную местную культуру, походившую на эллин­ скую. Греция переносила эллинскую культуру к народам, кото­ рые по древности не уступали самим грекам и обладали одина­ ковым с греками культурным прошлым. Таким образом, когда греки обращались к своему прошлому, они получали его не в каком-то «чистом» виде, а в ассимилированной форме, вместе с однокачественным местным прошлым колонизованного или покоренного народа. Я вполне согласна с Марром, что традиция складывается не посредством перебросов от одной культуры к чужой другой («заимствование», «миграция», «влияние»), а из­ нутри народа, через различные истолкования одних и тех же культурных наследий. Однако я считаю, что культура, подобно всему живому, складывается в результате соединения исконного с чужеродным. Все отдельные народы развиваются в виде еди­ ного человечества, хотя они разбросаны, разобщены и различны.

Все народы мира едины. Смешно думать, что нет единого расти­ тельного или животного мира, потому что африканская гиена не живет с русским петухом или вяз не похож на черемуху. Тем более это относится к области духовной деятельности человека, к человеку, к физическому человеческому роду. Но нигде нет такой розни и деспотии, как среди людей, нигде нет столько претензий отменить природную закономерность и оказать наси­ лие. Сейчас эпоха, которая берет уже на себя смелость упразд­ нять единство культуры и даже единство биологического процес­ са — и только на том основании, что в одной комнате нити от марионеток держит кавказец, а в другой — немец или серб.

Уровень развития того или иного народа совершенно условен в историческом отношении. Все люди функционируют филоге­ нетически, в едином биологическом, материальном, духовном процессе. Этим объясняется и близость всех людей на свете. Все люди мира, несмотря на то что в природе нет двух одинаковых людей (как и вообще двух одинаковых экземпляров чего бы то ни было), все люди мира безусловно едины, и друг другу во всем основном близки. Один народ может переходить в культурное состояние другого народа. Понятие национальной исключитель­ ности есть невежественная и злобная чепуха, измышляемая ти­ ранами. Она прививается народам, но не исходит от народов.

Наш современный язык отстал от современных научных по­ нятий. Мы говорим замкнутыми терминами, хотя содержание каждого термина (народ, демократия, национальность, класс — и все прочее) различно внутри одного и того же термина. Нацио­ нальность меняется, народ меняется, класс меняется. Крестьяне крепостного времени или XIX века — различные крестьяне (как и прочие классы различных эпох). Русский человек 60-х годов или сталинской эпохи — различный русский. Немцы при Шлегеле и немцы при Гитлере — различные немцы. В то же время все националы, включая и русских, в Советском Союзе имеют одинаковые национальные черты, отличающие их от всех других народов земного шара. Потому что национальность — понятие, прежде всего, культурное. Национальный характер создается, в первую очередь, моральным обликом народа.

Культуры и племена не складывались односоставно и одно­ качественно. Марр был неправ, когда таким внешним, количест­ венным явлениям, как «схождения и расхождения», «скрещения и укрупнения», придавал значение факторов. Но Марр прав в том, что племена не создавались в силу того, что им приходи­ лось передвигаться (в этом отношении так называемая миграци­ онная теория сильно перегнула палку), или в результате войн и завоеваний; насильственные насаждения культуры, заимствова­ ния, всякого рода внешние процессы никогда не были фактора­ ми глубоких исторических явлений. И миграции, и отдельные заимствования, и войны имели несомненное место в ранней истории античных народов; но это не решающий фактор, и не фактор вообще, который следует серьезно принимать в расчет.

Напротив, все данные новейшей науки — антропологии, архео­ логии, этнографии, лингвистики, истории — показывают, что человечество, и в том числе античные народы, переживали про­ цесс органического роста, который шел внутренними, органиче­ скими путями, рождавшими соответственные внешние формы.

Культуры и народы, оставаясь внешне едиными, складывались в процессе внутренних изменений. Каждое племя, каждая культура были внутренно разносоставны и разнокачественны. Достаточно сказать, что греки не были рождены греками, а греками стали в результате того, что состояли из различных этнических и культурных групп. Греки не создались из греков, как тигры не про­ изошли от искони-тигров, как каменная соль не возникла из каменной соли.

Греция и Рим имели много объединяющих данных. Их древ­ ние племена, очень многочисленные, разрозненные и разбро­ санные вокруг средиземноморского бассейна, питались одинако­ вой, так называемой средиземноморской культурой. Они шли почти одинаковыми темпами по пути освоения каменных ору­ дий, а потом и металла, имели сходные производственные воз­ можности и общественную структуру; их умственное развитие было очень близко. Однако впоследствии культуры Рима и Гре­ ции резко расходятся, настолько резко, что дальнейшее их объ­ единение уже представляется традиционной условностью. Гре­ ция гораздо больше имеет внутренних, органических связей с культурой малоазийских и африканских народов и с Передним Востоком. Рим следует изучать в связи с архаической Европой.

Если же в данном курсе понятие «античные народы» сохраняет­ ся, то только потому, что для эпохи мифотворчества такая ус­ ловность еще допустима.

Первая, до-родовая стадия общества носит различные назва­ ния у различных ученых. В основном — это стадия первобыт­ ного коммунизма. Люди живут группами, производственно-со­ циальными коллективами, занимаются собирательством и охо­ той. Труд общий, поэтому нет дифференциации отношений. Во главе коллектива, безличного, тоже не дифференцированного ни по каким признакам, стоит вожак. Кровные связи не осознают­ ся. Сознание такого коллектива очень примитивно. Система его представлений известна в науке под именем тотемизма. Но на­ звать эту систему тем или иным именем еще не значит опреде­ лить ее.

Человечество проходит ступени не только своей внешней и внутренней истории; самое сознание человека имеет свои исто­ рические этапы, качественно совершенно различные. Способ чувствовать и мыслить в каждую эпоху иной, а до-классовое сознание самым резким, коренным образом отличается от на­ шего, вообще от классового. Мы часто употребляем термины «мышление» или «сознание». Не нужно думать, что речь идет о каких-то умственных, мыслительных процессах типа логических построений. Под мышлением следует понимать всю духовную сферу первобытного или классового человека, включая и эмо­ циональную сторону; деление единой духовной деятельности человека на ум, чувство и волю является, после И.П.Павлова, устаревшим и косным. Особенно нужно включить в акты созна­ ния все то, что пока называется подсознательной областью, — неосознанные, неорганизованные, непосредственные импульсы, богатые инстинктом. Дело в гом, что существуют активные и пассивные формы сознания. Инстинкт — это пассивное знание.

Но история сознания и история сознаваемости — различные вещи. Биологически речь идет о единой высшей нервной дея­ тельности человека; социально и психологически — это непро­ извольные процессы общественного порядка. Сознание человека общественного включает широкую сферу всякого рода воздейст­ вий умственного и эмоционального характера, процессы созна­ тельные и (еще больше) не поддающиеся осознанию, которыми говорит эпоха со всеми ее условиями и условностями; это созна­ ние складывается по законам, стоящим вне воли отдельного че­ ловека, по тем сложным законам, которые создаются в результа­ те материальных процессов, общественных процессов, но, ко­ нечно, и процессов биологических, уже — антропологических.

Однако физиология человека обусловливает строение черепа, органов чувств, нервной системы, тканей и т.д., но все содержа­ ние общественного сознания является результатом сложного взаимодействия многих факторов.

Человек входит в мир не первым одушевленным существом, не с голым сознанием. Он уже является суммарием многого, и речь может идти и о том, сколько он по сравнению с органами чувств у животного потерял. Чем наука идет дальше, тем стано­ вится яснее, что первобытный человек обладал гораздо большим наследием, чем предполагали раньше.

Но я говорю не об этом. Дело не в том, чем первобытный человек обладал (несомненные чувства ориентировки, собствен­ ности, различия друга и врага и т.д.), а как он осмыслял свои ощущения и восприятия.

Чем общество примитивней, тем оно находится в большей зависимости от природы. Человек замечает и видит в первую очередь внешнюю природу. Ее роль в жизни первобытного чело­ века исключительно велика. История сознания — это история освобождения от давления внешнего мира и ход в направлении к миру внутреннему. Когда он построен, совершается снова вы­ ход во внешний мир, но уже с другими критериями. Ощуще­ ния — это давление внешнего мира, зависимость от семантики, от предметности.

Еще не имея при слабой технике никаких средств противо­ стоять природе, первобытный человек всецело от нее зависит.

Все впечатления он черпает из ее внешних феноменов. Но он еще недостаточно развит, чтоб это понимать. «Природы» в нат е м смысле он не замечает; замечает он только то, с чем непо­ средственно имеет дело. Вот почему для охотника внешняя при­ рода слита со зверем.

Это — говоря о содержании первобытного сознания. Можно сказать, что содержание складывается из представлений о види­ мой природе (небе, воздухе, земле, светилах, воде) в звериной форме. Но первичнее, чем это содержание, те методы сознания (непроизвольные, конечно), которые конструируют познание человеком видимого мира.

Эти методы первобытного мышления разработаны у нас Марром и Франк-Каменецким, на западе — Узенером, Дюркгеймом, Леви-Брюлем, Кассирером. Все они показали, что пер­ вобытный человек воспринимал время, пространство и причин­ ность совершенно специфически. У Кассирера эти особые способы восприятий называются «конструктивными формами сознания» Первобытное мышление, по этим ученым, имеет три особен­ ности. Оно конкретно, нерасчлененно и образно. Все три осо­ бенности обусловлены той социальной ступенью, на которой находился первобытный человек.

У человека, безотчетно познающего мир, образное мышление выполняет ту самую познавательную функцию, что и понятия.

Но не правы те эволюционисты, которые говорят, что человек сперва мыслил образами, а потом, когда перестал мыслить об­ разами, стал мыслить понятиями. Тут две ошибки. Первая в том, что явления рассматриваются как готовые, независимые, сле­ дующие одно после другого. Вторая ошибка заключается в тер­ минологии. Эволюционисты употребляют одни и те же термины «образ» и «понятие» для различных явлений, не понимая, что образы и понятия не всегда были одинаковыми образами и по­ нятиями. Так, даже в античности у общества архаической Гре­ ции или империального Рима понятия были диаметральны не только по содержанию, но и по структуре, по самой способности понятий отвлекать от явлений их конкретные черты и придавать им обобщающее значение. Впрочем, эти два конечных пункта я взяла лишь для примера. На самом деле процесс взаимосвязи образа и понятия идет и внутри этих античных периодов. М ифо­ логический образ начинается в античности как низшая форма мышления, а кончается благодаря понятию в виде поэтического образа — как высшая. Понятие, начавшись в античности как высшая форма мышления, в формальном логизме может закон­ читься как низшая.

Образное мышление первобытного человека покоится на из­ вестной системе представлений. Нельзя забывать, что человек выходит на арену истории, обогащенный высшей нервной дея­ тельностью, координирующей его органы чувств. Он ориентиру­ ется в пространстве и времени, тяготеет к коллективизму, имеет большой запас условных рефлексов, ставших безусловными. Он живет в коллективе, строит жилище, дает жизнь детям, ест, до­ бывает пищу и многое другое. Но, в отличие от высших живот­ ных, он имеет субъективную систему осмыслений объективных явлений — то, что Павлов называет «второй сигнальной систе­ мой», а Марр — «семантикой».

Над «мышлением» до сих пор тяготеет схоластическое, ари­ стотелевское понимание. Мышление рисуется в виде чисто-умст­ венных актов, полностью протекающих на солнечной стороне сознания, в виде совершенно отчетливых, независимых от ре­ альности, последовательных процессов.

Образование понятий считается актом настоящей лаборатор­ ной работы, состоящей в разложении явлений на составные час­ ти, процеживании этих частей и отборе их. В действительности такие однолинейные, полые, отвлеченные процессы с их слож­ ной схоластической архитектоникой едва ли происходят в мозгу даже у творцов этих теорий.

Первобытное мышление не знает отвлеченных понятий. Оно основано на мифологических образах. Но это не значит, что первобытное мышление само по себе «мифично». Действитель­ ность является фактором всякого мышления, и мышление обра­ зами выражает объективную действительность. Первобытный че­ ловек имеет очень условную систему пониманий этой действи­ тельности, но он ее имеет. Его образные, конкретные представ­ ления еще далеки от способности обобщения, но они умеют различать предметы схематически, приблизительно и без частно­ стей. В то же время они отождествляют вещь и процесс, вещь и ее свойство.

Также условна для первобытного мышления и причинная связь. Наша каузальность — это слово значит вообще «причин­ ность», но как термин означает причинность формально-логи­ ческую, с выведением из причины следствия, — наша каузаль­ ность была ему незнакома. Причина одного явления лежала для него в явлении смежном. Так получалась цепь причин и следст­ вий в виде круга, замкнутой линии, где каждый член ряда был и причиной и следствием. Такая причинность вызывала представ­ ление об окружающем как о сменяющейся неизменности: для первобытного человека все, что существует, казалось статичным, но эта статичность имела для него свои фазы.

Следовало бы прямо сказать, что до понятийного мышления причинность не осознавалась. Вместо «причины» была «вина»

или «начало». Даже античные языки еще не имеют терминов «причина» и «следствие» в отвлеченном значении; у греков «при­ чина» — это «вина», у римлян «повод» и «дело», а «следствие» не имеет, строго говоря, соответствующих терминов.

Время представлялось первобытному сознанию в виде про­ странства, имеющего свои отрезки; пространство же восприни­ малось им в виде вещи.

Нерасчлененность мышления порождала такие явления, как тождество разнородных предметов; в языке первобытного чело­ века противоположные явления назывались одним и тем же сло­ вом. Мышление носило пространственный, конкретный харак­ тер; каждая вещь воспринималась чувственно (в философском смысле), и образ воспроизводил только внешнюю сторону пред­ мета — то, что было видимо и ощутимо. Огромное значение имела слитность субъекта и объекта. Все предметы представля­ лись тождественными. Однако, несмотря на то что многообразие не осознавалось, оно объективно отражалось в образе. Этого не учитывали ни Марр и его школа, ни ученые типа Кассирера и Леви-Брюля. Между тем, анализируя архаичные образы, мы вскрываем в них комплексность содержания, но всегда в много­ образной форме однозначных отличий. Эти формальные разно­ видности образа я называла в своих прежних работах метафора­ ми. Только с отмиранием первобытного мышления метафоры сделаются образными «перенесениями», еще дальше — поэти­ ческими тропами. Но здесь, в первобытном мышлении, метафо­ ры представляют собой равноправные разновидности образа, и между собой равнозначные, и равнозначные образу. Метафоры мифического образа — это уточненные, суженные образы. Ко­ нечно, термин «образ» очень путает и осложняет картину перво­ бытного мышления, и прежде всего по той причине, что нельзя дать определение «образа» вообще, всякого образа (ср. «образ возлюбленной», поэтический образ, «внешний образ» сцениче­ ской роли и т.д.). Тот образ, о котором сейчас идет речь, — об­ раз мифотворческий.

Мифологические представления могли быть только образами и ничем иным, потому что «образ», как бы мы ни мудрили, есть зрительный «внешний вид», зрительная «наружная сторона»

предмета. Пространственные, ограниченные внешней зритель­ ной данностью, однократные и неподвижные представления по­ рождали «образы», в которых при всей их суммарности не со­ держалось ни доли обобщения. Мифологический образ пред­ ставляет собой отложение пространственно-чувственных воспри­ ятий, которые выливаются в форму некой конкретной предмет­ ности. Это вовсе не значит, что он «стоит в глазах», или «воспроизводится зрительной памятью», или что он «картинен», или «отличается живостью». Мифотворческий образ — производ­ ное именно мифотворческого мышления со всеми законами ми­ фотворческого восприятия пространства, времени и причины, с его слитностью субъекта и объекта.

Первобытный человек вовсе не «ставил природе вопросы» и вовсе не «отвечал» на них. Не только первобытный, но и совре­ менный человек не замечает, что определенным образом познает мир. Такие процессы существуют в безотчетной форме, и так же не могут не существовать, как процессы физиологии и биологии.

Познание окружающего есть всюду, где есть само познаваемое окружающее — объект познания — и то, что его воспринима­ ет, — познающий субъект. Непроизвольно реагируя своим соз­ нанием на объективный мир («познавая» его), человек воспри­ нимает и преломляет его в абсолютной зависимости от биологи­ ческой и общественной эпохи. Обыватель думает, что человек рисует, сочиняет поэмы или музыку, пишет научные труды в силу своих вкусов, интересов или «способностей»; что он любит именно рисовать, играть, писать. На самом деле, для музыканта весь мир поворачивается стороной созвучий, для художника — красками, перспективой и линией, для писателя мир предстает в образе человека и человеческих переживаний или отношений, для ученого — смысловой стороной закономерности и связности явлений. Для первобытного общества весь мир оборачивался своей видимой стороной, причем все члены этого общества име­ ли совершенно одинаковое представление о том, что видели.

У первобытного человека преобладают зрительные впечатления.

Он видит наружные, внешние предметы. Воспринимая их, он воспроизводит их заново, непроизвольно перекомбинируя их от­ дельные элементы, изменяя одну черту за счет другой, смещая масштабы, связывая их новыми увязками, давая им новое содер­ жание. Однако в отличие от, скажем, сновидения, восприятия первобытного человека, как бы формально ни были связаны со зрительной предметностью, организуются специфически зако­ номерно его мифотворческим мышлением. Они располагаются антикаузально и наполняются своеобразным содержанием, дик­ туемым особыми способами мироощущения в отношении про­ странства, причины, времени и т.д. Мир, видимый первобытным человеком, заново создается его субъективным сознанием как второе самостоятельное объективное бытие, которое отныне на­ чинает противоречиво жить рядом с реальной, не замечаемой сознанием действительностью. Так из невольного, биологически свойственного человеку познания мира возникает связная си­ стема мироощущения, остающаяся жить в виде известных форм культуры. Началом культуры это мироощущение становится в тот момент, когда начинает отлагаться в известные формы (по­ ступков, речи и т.д.), то есть сразу же по возникновении челове­ ческого общества. Я очень настаиваю на том, что нет такой эпо­ хи, когда общественный человек (а человек сразу — общест­ венный, адекватный своему коллективу) не был бы познающим субъектом и не имел мироощущения, а следовательно, и семан­ тической мысли.

ЛЕКЦИЯ IV

Тотем образно представлялся в виде зверя, и зверь, как бы общо и схематически ни изображался, все же был соотнесен сознанием с реальным зверем; но самое представление о тотеме, наполняв­ шее содержанием этот образ зверя, было совершенно нереально.

Можно сказать без погрешности, что форма образа и его со­ держание не были однокачественны. И еще: что форма образа не представляла собой просто наружности содержания, его непо­ средственной морфологической внешности. У формы и у содер­ жания образа при единстве их смысловой природы всегда были различные качества. Форма вызывается содержанием образа в его истолковательной сути, это правда. Но она возникает только при функционировании образа. Форма представляет собой суще­ ствующий, выработанный сознанием образ. В основе образа — некий смысл, некое осмысление действительности; форма образа придает этому аморфному смыслу выраженность, обнаруженность, концентрацию. Вопреки тому, что говорит диалектиче­ ский материализм, форма не может быть оторвана от содержа­ ния, и содержание не может предшествовать форме и быть ве­ дущим его началом; вопреки тому, что говорил Марр, морфо­ логия не есть семантика. Я хотела бы еще прибавить, что форма не похожа на свой внутренний состав и семантику невозможно узнать в ее формах. Попросту говоря, мифологическая метафора есть форма мифологического образа. Можно сказать, что образ иначе не мог быть выражен, как в метафорах, и что все метафо­ ры одного и того же образа семантически повторяли друг друга, были семантически равны одна другой. Можно, далее, сказать, что форма образа представляет собой не просто наружную его сторону, но иное, новое его состояние. Форма есть одно из со­ стояний содержания. Форма есть то состояние содержания, в котором оно реально функционирует. Форма есть содержание, но содержание реализованное, в фазе его проявления. Форма есть бытие содержания. Она обнаруживает и конкретизирует истолкование реальности определенной исторической эпохи, и ей оно обязано языком своих различий. Жизнь, бытие имеет дело с формами; форма имеет дело с объективной живой реаль­ ностью. На любом примере мифического образа хорошо видно, что форма есть не что иное, как только содержание, что метафо­ ра — это образ. Однако не менее хорошо видно и то, что мета­ фора не образ вообще, а образ в его конкретном функциониро­ вании, что форма дает содержанию новые свойства смысловых различий, ограниченности, сужения, исторической уточненное ти; дает условность и бытийность. Между морфологией и семан­ тикой нет знака равенства. Между ними внутреннее единство при расхождении и разнице их свойств. Теория метафоры долж­ на рассматривать соотношение между семантикой и морфологи­ ей, между единством смысла и топикой его различий.

Итак, я еще раз подчеркиваю невозводимость метафор друг к другу, их смысловое равноправие как разновидностей говоря­ щего в них образа. Тем самым нет (по отношению к одному и тому же образу) архетипных метафор или метафор, происшед­ ших друг от друга. Марр не прав, когда говорит об образахархетипах.

Но почему же эти варианты образов следует называть мета­ форами? В чем их «переносность»? И с чего на что?

Для первобытного сознания один предмет и есть другой; по­ этому здесь нет места ни для какой переносности значения с одного предмета на другой. Но мифические метафоры, разно­ видности мифических образов сделаются «перенесениями» в тот момент, когда предметы перестанут находить свое отображение (истолкование) в мифическом образе, когда между смысловым содержанием образа и его формальной стороной возникнет раз­ ногласие (например, когда «вино есть кровь моя» уже не будет означать буквального тождества крови и вина, что было в мифе).

Тогда именно эти формы образа, соответствовавшие смыслу об­ раза, начнут терять свое соответствие образному смыслу (в дан­ ном примере — тождество ‘крови’ и ‘вина’); метафора обратится из разновидности образа в противоречащую ему, образу, форму и сделается «перенесением» тождественного смысла на смыслы различные («вино» и «кровь»). Суть метафоры мифической и поэтической отличается одна от другой; но все же поэтическая метафора возникает из мифической, и поэтому варианты мифи­ ческого образа нужно называть тоже метафорами (собственно, до-метафорами).

Два основных закона характеризуют первобытное мышление в его целом, в том числе и систему образа. Первый — это отсут­ ствие причинно-следственного ряда. Первобытная причинность может быть названа антикаузальной. Одна мысль повторяет другую, один образ вариантен другому; различие их форм созда­ ет кажущееся разнообразие. Второй закон — симбиоз прошед­ шего с настоящим. Поступательное движение вперед первобыт­ ной культуры опирается на все изжитое и пройденное, которое остается не преодоленным в наличии нового, актуального. Тут нет места борьбе старого и нового. Борьба старого и нового — далеко не всеобщий закон. В пределах такого наличия старого в новом можно говорить и о «стадиальности». Так, например, при возникновении новых земледельческих представлений о богехлебе представление о боге-звере не исчезает. Бог-хлеб остается и богом-зверем. Это дает возможность говорить о стадиальном изменении образов. В симбиозе старого с новым не следует ви­ деть рутины. Речь идет о закономерном состоянии примитив­ ного сознания, которое еще не умеет преодолевать пройденного.

Именно благодаря этому закону создается целая многообразная система мифа, сюжета, мифического персонажа и всего того, что скажется потом в культе: топтание одних и тех же мотивов, со­ единенных между собой без причинно-следственной нити, раз­ нящихся лишь стадиально. Простейший пример — атрибуты бо­ гов, вещные, звериные, растительные, сопутствующие богу-человеку.

Такое сочетание многообразных представлений я назвала системой, имея в виду не какую-либо правильность в располо­ жении мотивов, не какой-либо сознательный принцип или план, лежащий тут в основе, но несомненную связность целого и се­ мантическое единство всех частей. Все представления выража­ ют известный центральный образ, многообразно, но топически варьируемый (стадиально или локально). В такой системе много связанности, скованности и нагромождений, подобно созданной ею сложной конструкции речи или огромным постройкам.

Нет такой ранней поры, когда человечество питалось бы об­ рывками или отдельными кусками представлений. В самые пер­ вые эпохи истории мы застаем человека с системным мировос­ приятием. Как в области материальной, так и общественной и духовной первобытный человек с самого начала системен, и в этом его коренное отличие от стадного животного. Чем древней культура, тем больше в ней внутренней связанности, неподвиж­ ности, замкнутости.

В результате всех этих общих причин создаются специфиче­ ские формы первобытного мировосприятия, особенно тотемизм.

Термины «тотемизм» и «тотем» вполне условны. В науке этим термином было названо своеобразное явление у нецивили­ зованных народов — объединение коллективов по признаку не кровного родства, а принадлежности к одному тотему — живот­ ному или растению, которое являлось якобы их общим родона­ чальником. Сейчас тотемизм можно как научный термин напол­ нить более точным содержанием.

Основная черта так называемых тотемистических представле­ ний — слитность в них внешней природы и человеческого обще­ ства, с одной стороны, и с другой — слитность в них единично­ сти со множественностью. Эти две черты являются результатом особенностей сознания, в котором субъект и объект еще не рас­ членены. Человек, принадлежавший безличному коллективу, не имел еще предпосылок для выделения понятий о единичности.

История имен числительных показывает, что человечество очень долго питалось представлением о множественности, и то, что сейчас воспринимается нами как единичность, для него было частью все той же множественности. Вот поэтому-то тотемизм и характеризуется тем, что в его системе множественность и еди­ ничность сливаются, точней, единичное служит выражением множественного; но иначе и быть не могло в силу историче­ ских условий социального и умственного развития тех эпох.

В силу этой основной особенности мышления первобытный че­ ловек отождествляет своего вожака со всем коллективом людей и каждого члена этой безличной людской группы считает равным другому, а также и всем вместе. Это необходимо не упускать из виду. Вторая особенность, как я только что сказала, — отождест­ вление людского коллектива с видимой природой. Познаваемый мир и познающий его человек слиты. Человеческие черты не осознаются; все человеческое представляется внешним миром.

Внешний мир представляется в виде людей.

Необходимо помнить, что тотемизм есть не самостоятельное, а вторичное явление, непосредственный результат нерасчлененного и конкретного мышления. На него нельзя ссылаться как на последний генетический фактор.

В свою очередь, многое из того, что считалось специфически свойственным тотемизму, должно быть определено как неизбеж­ ное вторичное явление, обязанное подлинному генетическому фактору — первобытному сознанию. Так, в силу нерасчлененности субъекта и объекта, природа и люди кажутся зверьми, расте­ ниями, камнями; это зависит от того, чем коллектив занимается, что более всего находится в поле его зрения. Конечно, о кров­ ном родстве еще не может быть и речи. Вожак с людским кол­ лективом представляется тотемом, это значит, в переводе на наш язык понятий, единично-множественной видимой природой — светилом, зверем, камнем, растением. Отсюда-то под тотемиз­ мом и понималась в науке такая стадия верований и социальных институтов, когда человеческое общество объединялось не по признакам кровного родства, а по принадлежности к единому тотему в виде животного, насекомого, птицы, растения, неоду­ шевленного предмета.

Вначале я сказала, что ранняя человеческая история делится на две крупные фазы — на до-родовую и родовую. Это — с точ­ ки зрения общественной структуры. Материально это собира­ тельство и охота в первом периоде, земледелие и скотоводство — во втором. Сейчас можно прибавить и стадии мировосприятия.

В до-родовом периоде действует система тотемизма, в родо­ вом — земледельческая мифология.

Для проблемы сложения форм всей будущей культуры пер­ вая, рождающая эпоха имеет особо важное значение. Матери­ ально, общественно, духовно это именно здесь самый основной этап формообразования. Но не нужно представлять себе этот этап какой-то точкой, от которой тянется длинная линия исто­ рических последствий. Законы первобытного мышления имеют такое же значение для будущей культуры, как законы (говоря только иллюстративно, но не в прямой аналогии), как законы химических свойств тех органических элементов, из которых слагается физиологическая организация человека. Если б чело­ веческий организм слагался на наших глазах из этих свойств, биолог не мог бы пройти мимо такой эпохи. Однако, он непра­ вильно делает, когда идет назад к простейшему и доходит до амебы, где связь с человеческим организмом теряется. Это иска­ жает метод понимания истории, потому что человек не возника­ ет из амебы, как сложное не возникает из простого; в природе и простое и сложное имеют общую основу, и сложное может пере­ ходить в простое. То же самое и в гуманитарном мире.

С недавнего времени стало возможным изучать формы самой ранней общественной культуры, и это открыло картину вари­ антных культурных форм. И здесь дело не в конкретном содер­ жании первоначальной культуры (оно впоследствии целиком вымирает), а в закономерности рождения ее форм.

Делению на до-родовой и родовой крупные периоды будет теперь соответствовать деление на две мифотворческие эпохи — зооморфную и аграрную. Я начну с первой.

Субъектно-объектное мировосприятие, а также предметное восприятие времени и пространства, с причинностью «по смеж­ ности», создают особую картину мира. Человек представляет себе, что его жизнь и жизнь природы — одно. Все, что происхо­ дит во внешней природе, происходит и с ним. Но что там, в окружающем внешнем мире, происходит? Появляются два-три элементарных представления. Первобытный человек замечает самые различные внешние (и по аналогии с внешними элемен­ тарно-внутренние) явления. Он чувствует холод и тепло, сытость или голод, приятное нечто и неприятное. Он замечает свет или мрак. Он делает первые наблюдения над сменой явлений, над тем, что одно и то же то есть, то его нет. Но человеческие ощу­ щения и восприятия не тождественны. Как бы ни были верны ощущения первобытного человека, как бы они ни были объек­ тивно реальны, он их воспринимал в категориях, сконструиро­ ванных его сознанием. А его сознание подсказывало ему такие осмысления его ощущений, которые в корне расходились с дей­ ствительностью. Здесь я ставлю рогатку с красным фонарем и обращаю особое внимание на этот момент. Ощущение и воспри­ ятие не тождественны. Когда современная логика отождествляет ощущение и восприятие, делая их «отражением в сознании от­ дельных чувственных качеств предметов», а в представлении видит «образ предмета в сознании», верней, в памяти, так как это «образ явления, в данный момент не воспринимаемого», то она основывается на схоластике; новая наука об общественном мышлении с ее богатством новых фактов, требующих пересмотра старых схоластических положений, нашим логикам просто неиз­ вестна.

Ощущение и восприятие далеко не одно и то же. Ощущая тепло или сытость, первобытный человек воспринимает эти ощущения как наполненность тотема тотемом. Наши логики все еще не знают, что нет и не может быть у человека, обладающего сознанием, такого состояния или такой исторической эпохи, когда бы он не имел восприятий; без восприятий нет голых ощущений. Как бы «чувственны» ни были сигналы явлений, идущие через органы чувств к мозгу, мозг реагирует на них и претворяет в нечто новое и отличное от «чувственности» — в мысль. Смешно говорить, что первое мышление эмоционально или что действительность непосредственно отражается в созна­ нии. Действительность дает сигналы мозгу через органы чувств, это верно; но мозг — не телеграф, записывающий азбуку Морзе непосредственно с аппарата.

Представления организуют восприятия, но не наоборот. Ощу­ щения воспринимаются посредством представлений. Так, если б не было тотемизма, голод не воспринимался бы как отсутствие тотема. Но можно спросить: откуда же взялись первоначальные представления? Я ответила бы, что тотемистические представле­ ния сложились в результате чувственных сигналов, которые шли к примитивному мозгу; что тут играет роль биологический фак­ тор, одновременно с социальным, и что один обусловливает Другой. Когда же под влиянием низкого биологического и соци­ ального уровня мысль человека вырабатывает тотемистические представления — пока именно этот уровень существует, — даль­ нейшие ощущения вызывают только определенные восприятия, предуказанные системой представлений.

Не знаю, почему представления могут схватывать предмет только в памяти человека. Представление о предмете, с моей точки зрения, руководит всяким восприятием и вызывается ор­ ганами чувств, ощущениями. Пора уже не отрывать представле­ ния от образа (по крайней мере, когда мы говорим об эпохе ми­ фотворчества). Образ — это форма мифотворческого представле­ ния; то и другое есть биолого-социальный продукт, возникаю­ щий в результате взаимодействия высшей нервной деятельности и объективных социальных условий. Как не может Ахилл быть создан в эпоху книгопечатания, так мифологический образ не может возникнуть ни в какое иное время, кроме самого перво­ бытного. Чистой фантазией было бы познание, если б не было объективной действительности; оно зависимо от биологических и социальных причин. Человек не волен был сочинять образы, он был вынужден мыслить ими.

Источник