хейфец спасти камер юнкера пушкина читать
камерный театр
«Спасти камер-юнкера Пушкина»
(история одного несостоявшегося подвига)
Режиссер-постановщик – Олег Хапов
Художник-постановщик – Антон Сластников
С раннего детства у Миши Питунина не сложились отношения с Пушкиным. И воспитательница в детском саду, и учительница, подозревали его в нелюбви к светочу русской литературы. Про любовь к Пушкину даже девушки в самые неподходящие моменты свидания спрашивали. Но один вопрос засел в мозгу Петунина надолго, и многое в этом мозгу перевернул: «Можно ли было спасти Пушкина?».
Мальчик рос – кинотехникум, армия, завод, женитьба, приватизация, собственный магазин, его потеря. Неумолимо менялось и время. Вот уже на пороге девяностые, которые обесценили многие традиционные нравственные, культурные понятия. Вот уже и в книжных ларьках спроса на Пушкина нет. Однако и в эти годы вопрос «Можно ли было спасти Пушкина?» продолжает мучить Питунина. Его уже не назовешь «ничем не примечательным маленьким человеком». Чудесным образом его жизнь вписалась в биографию великого поэта, наполнилась смыслом. И начинаешь задаваться еще одним вопросом – а можно ли спасти самого Михаила Питутина в эти наступившие жестокие времена? А этот вопрос обрастает новыми – готовы ли мы противостоять реальности, отстаивать свои права, присуще ли нам самоуважение, достоинство, если внешний мир этому всячески противится?
Так великая классическая культура соединяется с реальной жизнью, жизнью обыкновенного человека, ставшего необыкновенным.
Действующие лица и исполнители:
Михаил Питунин – Дмитрий Олейников
Воспитательница детского сада,
Училка, гадалка и др. – Алина Тягловская
Зубов, Дубасов, продавец
Книг и др. – Александр Сметанин
Дантес, Сека, Соловьев – Дмитрий Блинков
Витек, Мамедов и др. – Петр Артемьев
Мама – Елена Мальцева-Корзухина
Девочки из параллельной
группы и др.
— Анастасия Аляева
Замполит и др. – засл. арт. России
Михаил Хейфец – режиссёр, драматург, призёр международных литературных и драматургических конкурсов. Сегодня его пьесы активно ставятся в Москве, Санкт-Петербурге и других городах России.
«Спасти камер-юнкера Пушкина», победительница «Конкурса конкурсов» «Золотой маски» как лучшая из лучших пьес 2012 года, приобрела особую популярность.
Продолжительность спектакля 1 час 50 мин. Спектакль идет без антракта
Премьера состоялась 22 сентября 2017г.
ПРЕССА:
Отзывы зрителей:
«. эмоций от увиденного как всегда море… сыграли блестяще, браво»! Очень интересная постановка… спектакль как бы даёт тебе возможность порассуждать на тему «я и Пушкин»… потому что всех это в жизни коснулось в какой то мере… особенно рождённых в СССР. узнала о Пушкине больше, чем знала за всю свою жизнь».
А. С. Из книги отзывов: « Великолепно продуманный спектакль. Интересные декорации, игра тенями. Хорошая игра актеров. Но, к сожалению, главную идею не уловить, главные моменты тусклы. Пошловато местами. Плоско».
Читать онлайн «Спасти камер-юнкера Пушкина»
Автор Михаил Хейфец
СПАСТИ КАМЕР-ЮНКЕРА ПУШКИНА.
История одного несостоявшегося подвига.
Пушкина я возненавидел ещё в детстве. Можно сказать, как-то сразу не заладилось. Ещё с детского сада. Помню, сидим мы группой, воспиталка чего-то нам читает. Занудное такое, в стихах. Бу-бу-бу… бу-бу-бу…Не помню, что уж я там сделал. Но только вдруг слышу:
Мне хоть и пять лет было, но уже понимал, что вопрос с подвохом. Сижу, молчу.
А воспиталка не унимается.
Мне бы опять промолчать. А я возьми да и ляпни:
Воспиталка аж подскочила на месте.
— Питунин… Ты …ты… Как ты можешь не любить Пушкина? Все любят, а ты… Пошёл в угол! И про подъёмный кран можешь забыть навсегда.
А вот это уже было серьёзно.
А если ещё добавить звук. Например, при повороте в сторону делать так: д-жж-ж-ж-жж… А когда вверх-вниз, то: бр-р-р-р-р… А когда верёвочка наматывается, то это уже: тук-тук-тук-тук…
И чтобы мальчишки постоянно не дрались, у нас на эту машинку очередь была на месяц вперед расписана. И надо же! Именно сегодня как раз должна была быть моя очередь.
И так мне обидно стало, что я не выдержал и разревелся. Стою, слёзы текут. А всем почему-то очень весело. Смеются. А Соловьёв ещё пуще: Д-ж-ж-ж-ж…. Бр-р-р-р-….
— Ну что, Питунин? В следующий раз будешь, как все Пушкина слушать?
Ну и как я после этого должен был относиться к Пушкину?
Вот убили его и правильно сделали! Раньше ещё надо было!
На самом деле могли и раньше.
Чего стоила одна только дуэль с офицером генерального штаба Зубовым. Не понравилось Пушкину, как тот в карты играет. Слово за слово… Кончилось дуэлью.
Помните повесть «Выстрел»?
Так это Пушкин с себя писал. Это он вот так вот стоял под пистолетом и плевал косточками, когда с Зубовым дрался. Только его противник, в отличие от Сильвио, благородства особенного не проявил и пальнул в Пушкина совсем нешуточно. Чудом не попал. Но не попал.
Mihhei@ МИХАИЛ ХЕЙФЕЦ СПАСТИ КАМЕР-ЮНКЕРА ПУШКИНА
mihhei@ МИХАИЛ ХЕЙФЕЦ
СПАСТИ КАМЕР-ЮНКЕРА ПУШКИНА.
История одного несостоявшегося подвига.
Более чем скудно обставленная комната современной квартиры.
В комнате появляется мужчина сорока с лишним лет. Он одет в халат. На ходу вытирает ещё мокрую голову. Видно, что он только из ванны.
Подходит к шкафу, долго там копается и, наконец, достаёт различные детали статского костюма начала 19-го века: панталоны, жилет, рубашку, бекешу…
В течение всего дальнейшего действия в квартире, он будет не спеша чистить, гладить, где-то что-то подшивать, подправлять…
Пушкин велел подать себе всё чистое. Перед этим полностью вымылся и начал одеваться. А под конец сверху надел бекешу. Сейчас такую и не найдёшь. Но эта – как настоящая. Хотя, конечно, и не новая. Вот, опять расползлась…
Берёт нитку, вставляет в иголку. Начинает зашивать.
Пушкина я возненавидел ещё в детстве. Можно сказать, как-то сразу не заладилось. Ещё с детского сада. Помню, сидим мы группой, воспиталка чего-то нам читает. Занудное такое, в стихах. Бу-бу-бу… бу-бу-бу…Не помню, что уж я там сделал. Но только вдруг слышу:
Мне хоть и пять лет было, но уже понимал, что вопрос с подвохом. Сижу, молчу.
А воспиталка не унимается.
Мне бы опять промолчать. А я возьми да и ляпни:
Воспиталка аж подскочила на месте.
— Питунин… Ты …ты… Как ты можешь не любить Пушкина? Все любят, а ты… Пошёл в угол! И про подъёмный кран можешь забыть навсегда.
А вот это уже было серьёзно.
А если ещё добавить звук. Например, при повороте в сторону делать так: д-жж-ж-ж-жж… А когда вверх-вниз, то: бр-р-р-р-р… А когда верёвочка наматывается, то это уже: тук-тук-тук-тук…
И чтобы мальчишки постоянно не дрались, у нас на эту машинку очередь была на месяц вперед расписана. И надо же! Именно сегодня как раз должна была быть моя очередь.
И так мне обидно стало, что я не выдержал и разревелся. Стою, слёзы текут. А всем почему-то очень весело. Смеются. А Соловьёв ещё пуще: Д-ж-ж-ж-ж…. Бр-р-р-р-….
— Ну что, Питунин? В следующий раз будешь, как все Пушкина слушать?
Ну и как я после этого должен был относиться к Пушкину?
Вот убили его и правильно сделали! Раньше ещё надо было!
На самом деле могли и раньше.
Чего стоила одна только дуэль с офицером генерального штаба Зубовым. Не понравилось Пушкину, как тот в карты играет. Слово за слово… Кончилось дуэлью.
Помните повесть «Выстрел»?
Так это Пушкин с себя писал. Это он вот так вот стоял под пистолетом и плевал косточками, когда с Зубовым дрался. Только его противник, в отличие от Сильвио, благородства особенного не проявил и пальнул в Пушкина совсем нешуточно. Чудом не попал. Но не попал.
Поставил своего противника к барьеру, доел не спеша вишню. А потом пальнул в воздух, да и поехал себе домой.
А ведь стрелялись с 12 шагов.Что это значит?
На самом деле барьер не один. Их – два. Скажем, втыкают две сабли на расстоянии 10 шагов. Противники становятся ещё на пять шагов каждый от своего барьера. Потом по сигналу начинают сходиться.
Стрелять можно в любой момент после сигнала.
Но об этом я узнал уже потом, когда пошёл в школу.
У меня день рождения – 31 августа.
Я сначала подумал: Ленин. Потом присмотрелся – нет, не похож. Думаю, кто ж ещё может быть?
А мама говорит: «Ты будешь учиться в 69-й школе имени Александра Сергеевича Пушкина. Бывшем Царскосельском лицее».
И понял я, вот сразу как-то почувствовал, что ничего хорошего меня в этой школе не ждёт.
И вот в первый же день повели нас туда. Наша классная училка битый час: бу-бу-бу… бу-бу-бу… стихи ещё какие-то читала.
Я думаю: это что ж так все десять лет и будет? Вот чего меня в 86-ю не отдали? Смотрю на одной из витрин фотография: пистолеты такие старинные. Я естественно туда. А на что ещё смотреть?
— Мальчик, тебе что, про Пушкина неинтересно?
Она даже наших фамилий тогда ещё не знала.
Ну, я-то в детский сад всё-таки не зря ходил. Кое-чему научился.
— А мне кажется, что нет.
И потом уже ко всем:
— Страшно подумать, что кого-то может оставить равнодушным гибель поэта.
Сказала и на меня с укором так смотрит. И все тоже вслед за ней на меня уставились, как будто я самолично этого Пушкина и пристрелил.
И что тут ответишь?
Чего его жалеть? Всё равно он бы уже умер. Одни неприятности от него…
Спасибо детскому саду.
А она так головой покачала. Типа, не верит.
— А мне кажется, тебе следовало бы выбрать другую школу.
Да я это уже и сам понял.
Фойе с музеем практически всегда было закрыто. Но иногда, нет-нет, да удавалось туда заскочить. И тогда я неизменно шёл к картине, на которой был изображён раненый Пушкин, целящийся из пистолета в Дантеса.
Там ещё табличка была:
«Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккеренъ 27-го января 1837 г. рис. Коверзневъ, грав. Герасимовъ». Ещё с твёрдым знаком на конце.
На картине ведь видно, что тот совсем рядом, всего несколько метров. Ну как тут можно промазать?
Ещё мы спорили: сколько же там между ними было расстояние? По картине выходило метров десять. Может чуть меньше. Даже если и десять.
Вот вам и Пушкин… Школу его именем назвали…
Расстояние, с которого действительно промахнуться невозможно.
Расстояние – предназначенное для убийства.
Более жёстких условий для дуэли придумать было практически нельзя. Пушкин к тому времени уже принимал участие в более чем 20 дуэлях. Какие-то заканчивались полюбовно. Какие-то – выстрелами.
Но никогда ещё Пушкину не доводилось никого убивать.
Самая безумная дуэль была с подполковником Старовым во время Кишиневской ссылки. Спор наиглупейший вышел. На балу. Типа, как сейчас на танцах. Не поделили, что танцевать: мазурку или вальс. И условия были ещё жестче, чем на дуэле с Дантесом. А куда уж жёстче? А вот куда: восемь шагов поставили барьер! И, главное, из-за чего? Мазурку или вальс танцевать!
Пушкин по своему обыкновению – стоит, ждёт.
Полковник стреляет первым. В голову, сволочь, целил. И почти попал.
А Пушкин до своего барьера дошёл. И того заставил тоже вплотную к барьеру стать. Руку с пистолетом вытянул. А там расстояние – от силы пять метров. Можно сказать, чуть не упёрся дулом в башку дурную этого полковника. Тот стоит – ни жив, ни мёртв. Сам-то он целил по-настоящему. И за такой выстрел полагается отвечать тем же. Постоял так Пушкин, погрозил ему пистолетом, а потом пальнул в сторону, да и поехал себе восвояси.
Вот вам и «писака-бумагомарака».
Но мы тогда этого ничего не знали. И в 69-й школе, бывшем Царскосельском лицее им. А.С. Пушкина, нам про это ничего не рассказывали.
Фигне всякой учили… Может так и надо было учить, но только учился я хреново.
Стали вызывать в школу мать. Они с отцом уже к тому времени разошлись, так что мы с сестрой только с мамой жили.
Мама была врачом. Работала на полторы ставки, чтобы больше зарабатывать. Возвращалась домой поздно. Конечно, ей было не до того, сделали мы уроки или нет.
Что я скажу – «не сделал»? Нет, конечно. Так и учился кое-как… Постепенно привык. Школа, как школа. Уроки, продлёнка…
Где-то в классе втором, училка однажды говорит:
— Надеюсь, все помнят, в школе имени кого вы учитесь?
— Мы решили провести выставку работ рисунков, посвящённых творчеству Пушкина. Младшие классы рисуют что-нибудь по его сказкам.
Вот всё-таки мне повезло, что в классе ещё есть Дубасов.Если бы не он, так мне бы одному доставалось. А так – сначала Дубасов. Может, потому что он на «Д», а я в журнале на «П», дальше стою.
Всё легче. Дубасов за это Пушкина ещё больше моего ненавидел.
Потом, когда уже ему двойку поставили, Дубасов в сердцах и говорит:
— Вот чего, Дантес не мог Пушкина чуточку раньше пристрелить? Пока он ещё эти сказки не написал?
Хотя у Дубасова не только с Пушкиным проблемы были.
Потом, уже в старших классах, когда мы начали мурыжить «Муму», училка возьми, да и спроси Дубика:
— Дубасов, а ты бы утопил Муму?
И что тут отвечать?
Вроде как Герасим этот – хороший. И сделал всё правильно. Хотя, конечно, Муму жалко… Короче, решил Дубасов, что правильно будет, как Герасим.
Не потому что он действительно эту Муму утопить хотел, а так, чтобы училке угодить.
А училка как заорёт:
— Живодёр! Пошёл вон из класса!
Учим дальше эту «Муму». Проходит ещё пару недель. Дубасов немного расслабился. Бдительность потерял. А тут училка возьми, да и опять спроси:
— Дубасов, тебе хоть немножко жалко Муму?
Вроде правильно ответил.
А она опять как заорёт:
— Врёшь! Пошёл вон из класса!
А какой он живодёр? У него дома в трёхлитровой банке хомяк живёт. И Дубик за ним ухаживает. Семечки ему покупает. Пять копеек маленький стаканчик, 10 – большой. Только на большой никогда денег не хватает. Сам не ест, хотя и очень хочется. Всё хомяку. Ну и какой он после этого живодёр?
Нарисовал холмик такой. На нём крест. На кресте – табличка. А на табличке написал – «Поп».
Вроде, как он смеётся.
Если честно, мне понравилось. И Дубасову тоже.
Почему-то я решил, что это и училке нашей непременно должно понравиться.
Даже размечтался, как мой рисунок в фойе, где музей, выставят. Дубасов ещё предложил, давай, мол, побольше крестов и могил нарисуем. Как будто он не одного, а много попов замочил. Но я подумал, что это уже будет лишнее. В сказке всё-таки только про одного попа..
Сдали мы работы. Я, не поверите, первый раз за два года ждал следующего урока.
— Питунин! Это что за сказка?
Что тут не понятного?
— И где здесь поп? – спрашивает.
Сказал и подумал: хорошее название для картины – «После третьего щелчка». Сейчас бы я уже, конечно, сформулировал по-другому – « эпилог».
— Там же Поп умирает…
— А что тут смешного?
Зря я, конечно, так сказал. Зря. Даже Дубасов понял, что зря. Толкнул меня, да уже поздно.
Смотрю, глядят с уважением. Рисунок посмотрели. Одобрили. Хороший, говорят, рисунок.
Да я и сам знаю. А что толку? Но всё равно приятно, что кому-то понравилось. Сека даже предложил:
— Давай, в трясучку по копеечке сыграем.
Типа, в компанию они меня берут. Ну как тут откажешься?
Вот, как он так трясёт, что ни разу угадать невозможно!
Короче, проиграл я десять копеек. А больше и не было. Это сейчас десять копеек кажется – фигня. А тогда…
Если с умом потратить…
Прав был Дубик: чего его раньше не убили?
А, кстати, когда он написал свои сказки?
А не убили его раньше, потому что так ему было на роду написано. На полном серьёзе.
Как-то ещё по молодости, почти сразу после лицея, пошёл Пушкин со своим приятелем, неким капитаном Измайловского полка, к гадалке.
Может так бы оно и вышло, да только буквально на следующий день дружка Пушкинского, капитана этого, какой-то солдатик штыком приколол. Насмерть.
Вот вам и развлеклись.
Тут поневоле, во что хочешь поверишь и суеверным станешь.
А сказано, между прочим, было: «и проживет долго, если на 37-м году жизни не случится с ним беды от белого человека, белой головы или белой лошади».
Потому никого и не боялся.
Потому и стоял спокойно под пулями. Знал: ещё не время.
А «Белый человек» появился в Петербурге 11 октября 1833 года.
Вообще-то, правильно говорить: д’Антес. Как д’Артаньян. Ну да это не важно.
Вот чего, спрашивается, его принесло в Россию?
Да он и не собирался. Ему главное было унести ноги из Франции. Всё «непосильно нажитое» у его семейки во время революций отобрали. И болтался он по Европе, искал, куда бы пристроится.
При дворе прусского принца Вильгельма с грехом пополам выклянчил чин унтер-офицера. Только одно название, что чин. Да он уже и на это был согласен. Но только и туда ещё надо было доехать. А не на что! Совсем поиздержался в дороге. Застрял, что наш Хлестаков, в каком-то уездном трактире без всякой надежды расплатиться.
И вот тут начинается для него счастливая череда событий. В Россию тем же временем возвращался голландский посол, некий барон Геккерен. И надо же так случится, что ломается у него колесо кареты как раз неподалёку от того самого трактира.
Так и познакомились. Познакомились и так друг дружке понравились, что старик барон берёт молодого Дантеса и везёт с собой в Петербург.
Вся гвардия стоит на ушах!
Какого-то французишку – в гвардию. Так, ни за здорово живёшь!
Вот всё и сошлось. Всё, как предписано. Знала гадалка своё дело.
А Пушкин? Он что, забыл: чего ему нагадали? У него что, с памятью плохо было? Типа, как у меня?
У меня так – вообще всегда с памятью были проблемы. И самое страшное, даже хуже математики, это было учить тексты. А поскольку, мы учились в 69-й имени Пушкина, то там почему-то решили, что мы чуть не всего его должны наизусть знать.
Мама, она у меня врач, говорит, что это из-за того что у меня было два сотрясения мозга.
А второй раз, это мне качели в висок заехали. Это когда я уже в школе учился. Качели такие – лодочка. Там два человека сидят и раскачиваются. А мы в партизан играли. Я от фашистов убегал. А когда от фашистов убегаешь, разве ж смотришь, куда бежишь? Я и рванул мимо этих качелей. У них амплитуда –два человека сидят, раскачиваются. И вот мы сходимся в одной точке: я, вернее, моя голова и качели. Так и должен был бы остаться там возле этих качелей лодочкой…
Но, точка, видимо, оказалась правильная. Хоть и дотянулись до меня эти качели, но самую малость. Только чиркнули. Но зато прямо висок. Мало не показалось. Где был, там и прилёг. Потом ещё две недели дома.
Не знаю, это или что другое, но только тексты наизусть мне действительно давались трудно.
Вот ведь какая странность. Скажем, поют старшие во дворе какую-нибудь пахабень. Типа:
«Ах, Зоя, кому давала стоя?»
Или про курву с котелком, что пешком по шпалам… И прочее…
И ведь прилипает без всякой зубрёжки. И два сотрясения мозга не помеха.
А начнёшь зубрить Пушкина…
Иногда получалось смешно. Иногда – похабно. Он, кстати, и сам был на это мастер. Но это я уже потом узнал, когда вырос. И, разумеется, не в 69-й школе.
Но чаще всё-таки смешно.
Мне больше всего «Лукоморье» нравилось.
«Там на неведомых дорожках
Скелеты бродят в босоножках… »
А смешнее всего про Черномора:
«Там тридцать три богатыря
В помойке ищут 3 рубля,
А их любимый Черномор
Вчера у них полтинник спер…»
Нам с Дубасовым нравилось. Да и не только нам.
Май нейм из… Айм – пайния… и прочую хрень.
А петь то хотелось. Вот и переделывали.
«Я после пьянки очень злой,
Я после пьянки сам не свой.
Хотел бы очень выпить я,
Но нету денег у меня».
Хабарик! Я нашёл хабарик!
Он валялся в туалете, на газете».
Большой был репертуар. И ведь никто не заставлял специально учить, но все знали. Вот почему Пушкин так не учится? В смысле, тот, настоящий Пушкин, которого в школе.
Добрались мы с грехом пополам до «Евгения Онегина». Конечно, сразу наизусть дают учить. Первые пять глав. Дубасов так даже и не пытался.
А я решил попробовать. Честно ходил с книжкой: бу-бу-бу… бу-бу-бу… Учил. Старался. Сам себя проверял. Вроде, получается. Решил показать Дубасову. Сунул ему книжку.
Надо было видеть, какими глазами смотрел на меня Дубасов.
И вот стою я, хочу начать и вдруг понимаю, что не могу. Нет, конечно, первые строчки помню. Кто ж их не знает. А там, дальше… Руки почему-то вспотели… И Дубасов ещё на меня уставился.
— Ты начни, а там само пойдёт…
Дубасов мне потом говорит:
— Да наплюй ты. Может, не вызовут.
Но, конечно, вызвали.
Училка хищно смотрит. Скалится. Но для приличия ждёт. А может, просто поиздеваться решила.
А я стою, и у меня в голове только вот эта – дворовая переделка. И ни как от неё не избавится. Как же там, думаю, у Пушкина?
Короче, двойка. Вызов родителей в школу.
У меня всех родителей – одна мама. Жалко её. Себя жалко. Дубасова жалко… Всех жалко, кроме Пушкина.
Мама начинает опять рассказывать про мои два сотрясения мозга. На жалость хочет взять.
Да не на ту напала.
Тогда мама говорит:
— Может ему в виде исключения, раз у него такие проблемы с памятью, вместо того, чтобы учить наизусть, переписать этот текст от руки в тетрадку. Заодно может чего и запомнит?
Я в ужасе смотрю на маму. Это что же, всего «Евгения Онегина» в тетрадку? Это сколько же тетрадок надо?
Пушкина, вообще-то, ненавидели многие.
Может, оно и было за что. Может больше завидовали. Хотя чему там особенно завидовать?
Ни ростом, ни лицом, ни чином – особенно не вышел.
И судя по всему, там было на что посмотреть.
Ничего не скажешь, хороша была Наталья Николаевна. И в шахматы играет.
Читальный зал
национальный проект сбережения
русской литературы
История одного несостоявшегося подвига
Пушкина я возненавидел еще в детстве. Можно сказать, как-то сразу не заладилось. Еще с детского сада. Помню, сидим мы группой, воспиталка чего-то нам читает. Занудное такое, в стихах. Не помню, что уж я там сделал. Но только вдруг слышу:
– Питунин! Я, между прочим, к тебе обращаюсь!
Я аж вздрогнул.
– Питунин! Тебе что, не интересно?
Мне хоть и пять лет было, но уже понимал, что вопрос с подвохом. Сижу, молчу. А воспиталка не унимается.
– Питунин! Ты что, Пушкина не любишь?
Мне бы опять промолчать. А я возьми да и ляпни:
– Не люблю.
Пять лет. Дурак еще был. Откуда я знал, что не любить Пушкина нельзя. Это я уже потом узнал, что любимый поэт – Пушкин, композитор – Чайковский, ну, а художник, естественно, – Репин. Но тогда я еще этого не знал. Вот и ляпнул.
Воспиталка аж подскочила на месте.
– Питунин! Как ты можешь не любить Пушкина? Все любят, а ты… Пошел в угол! И про подъемный кран можешь забыть навсегда.
А вот это уже было серьезно.
Машинка эта, подъемный кран, была на весь детский сад одна. И из-за нее всё время возникали конфликты. Потому что всем хотелось в нее поиграть. Там было три таких маленьких ручки. Крутишь одну – стрела крана поворачивается. Крутишь другую – стрела поднимается или опускается. Крутишь третью – веревочка начинает наматываться или разматываться. И если на крючочек что-нибудь подцепить, то можно по-настоящему поднять какой-нибудь кубик. Или еще чего…
А если еще добавить звук… Например, при повороте делать так: «Д-жж-ж-ж-жж». А когда вверх-вниз, то «бр-р-р-р-р». А когда наматывается веревочка, то это уже «тук-тук-тук-тук»…
И чтобы мальчишки постоянно не дрались, у нас на эту машинку очередь была на месяц вперед расписана. И надо же – именно сегодня как раз должна была быть моя очередь. А я стою в углу!
Все уже Пушкиным насладились. Кто чем занимается. А Соловьев – его очередь, между прочим, только завтра – с подъемным краном специально, гад, напротив меня: «д-ж-ж-ж… бр-р-р-р»… Вверх-вниз… «Тук-тук-тук»… Это – груз пошел. Гад! Гад! Гад!
И так мне обидно стало, что я не выдержал и разревелся. Стою, слезы текут. А всем почему-то очень весело. Смеются. А Соловьев еще пуще: «Д-ж-ж-ж-ж… Бр-р-р-р»…
А воспиталка:
– Ну что, Питунин? В следующий раз будешь, как все, Пушкина слушать?
Ну и как я после этого должен был относиться к Пушкину? Вот убили его – и правильно сделали! Раньше еще надо было!
У меня день рождения – 31 августа. Не знаю почему, но я очень этим гордился. Вот исполнилось мне семь лет, и на следующий день я уже в школе. Какой-то был тут несвойственный мне в остальном порядок. Кому-то приходится ждать еще чуть не полгода. Кому-то, наоборот, идти раньше времени. А у меня – вот положено идти в школу в семь лет, я и пошел. И почему-то мне казалось, что уже только поэтому у меня в школе всё будет хорошо. Не то, что в детском саду.
Помню первый день. Заходим мы с мамой в школу. Старинное такое большое здание на углу Кировского проспекта, ну, сейчас-то – Каменноостровского, и Скороходова.
Вестибюль. На входе – огромный бюст в человеческий рост. Ну, рост семилетнего человека. Весь – черный. Кудрявый. Я сначала подумал: Ленин. Потом присмотрелся – нет, не похож. Думаю, кто ж еще может быть? А мама говорит: «Ты будешь учиться в 69-й школе имени Александра Сергеевича Пушкина. Бывшем Царскосельском лицее».
Приехали. Я-то думал, что с Пушкиным покончено. Что он навсегда остался там, в детском саду. А он – вот он. В мой рост. И здесь за мной увязался.
И понял я, вот сразу как-то почувствовал, что ничего хорошего меня в этой школе не ждет. Спрашивается: зачем надо было отправлять меня в 69-ю, когда на одну остановку ближе, на Малой Монетной – 86-я школа, и там почти весь наш дом учится? Вот чего спрашивается мне лишнюю остановку плюхать? Ради Пушкина? Да мне его еще в детском саду хватило.
Бывший лицей – старинный четырёхэтажный особняк. Длиннющие коридоры. Лепка. Зеркала. На втором этаже – огромный актовый зал. А в фойе что-то типа музея. Ну, конечно, про Пушкина. Про кого же еще?
И вот в первый же день повели нас туда. Наша классная училка битый час: бу-бу-бу… бу-бу-бу… Стихи еще какие-то читала. Я думаю: это что ж, так все десять лет и будет? Вот чего меня в 86-ю не отдали?
Смотрю, на одной из витрин фотография: пистолеты такие старинные. Я, естественно, туда. А на что еще смотреть?
И тут училка:
– Мальчик, тебе что, про Пушкина не интересно?
Она даже наших фамилий тогда еще не знала.
Ну, я-то в детский сад все-таки не зря ходил. Кое-чему научился.
– Нет, – говорю, – интересно.
А эта свое:
– А мне кажется, что нет.
И потом уже ко всем:
– Страшно подумать, что кого-то может оставить равнодушным гибель поэта.
И на меня с укором так смотрит. И все тоже вслед за ней на меня уставились, как будто я самолично этого Пушкина пристрелил.
– Неужели, – спрашивает, – тебе совсем не жалко Пушкина?
– Нет, – говорю, – жалко.
Спасибо детскому саду.
Она головой покачала. Типа, не верю.
– Мне кажется, тебе следовало бы выбрать другую школу.
Да я это уже и сам понял.
На самом деле, там было меньше чем десять метров. От силы – семь. Десять шагов, почти по колено в снегу отмеренные секундантом среднего роста… Максимум – семь метров.
Пушкин к тому времени участвовал уже более чем в 20 дуэлях. Какие-то заканчивались полюбовно. Какие-то – выстрелами. Самая безумная была с подполковником Старовым во время Кишиневской ссылки.
Спор наиглупейший вышел. На балу. Типа, как сейчас на танцах. Не поделили, что танцевать: мазурку или вальс. А условия были еще жестче, чем на дуэли с Дантесом. Куда уж жестче? А вот куда: не десять шагов, а восемь! И, главное, из-за чего? Мазурку или вальс танцевать!
Пушкин по своему обыкновению – стоит, ждет. Полковник стреляет первым. В голову, сволочь, целил. И почти попал. А Пушкин до своего барьера дошел. И того заставил тоже вплотную к барьеру стать. Руку с пистолетом вытянул. А там расстояние – от силы пять метров. Можно сказать, чуть не уперся дулом в башку дурную этого полковника. Тот стоит – ни жив, ни мертв. Сам-то он целил по-настоящему. И за такой выстрел полагается отвечать тем же. Постоял так Пушкин, погрозил ему пистолетом, а потом пальнул в сторону, да и поехал себе восвояси. Вот вам и писака-бумагомарака…
А «белый человек» появился в Петербурге 11 октября 1833 года.
Вообще-то, правильно говорить: д’Антес. Как д’Артаньян. Ну да это не важно. Вот чего, спрашивается, его принесло в Россию?
Да он и не собирался. Ему главное было унести ноги из Франции. Всё «нажитое непосильным трудом» у его семейки во время революции отобрали. И болтался он по Европе, искал, куда бы пристроится. При дворе прусского принца Вильгельма с грехом пополам выклянчил чин унтер-офицера. Только одно название, что чин. Да только и туда еще надо было доехать. А не на что! Совсем поиздержался в дороге. Застрял, что наш Хлестаков, в каком-то уездном трактире без всякой надежды расплатиться. И вот тут начинается для него счастливая череда событий.
В Россию тем же временем возвращается голландский посол, некий барон Геккерен. И надо же так случиться, что ломается у его кареты колесо как раз неподалеку от того самого трактира. Судьба!
Познакомились. И так друг дружке понравились, что старик-барон берет молодого Дантеса и везет с собой в Петербург. Дальше – больше. Усыновляет. Делает наследником титула и всего состояния. Выводит в свет. Представляет императору. А тот, недолго думая, назначает его в гвардию. О-ба-на! Вся гвардия стоит на ушах! Какого-то французишку – в гвардию! Так, за здорово живешь!
Еще вчера и унтер-офицером был рад пристроиться. Это же вообще ничего. Хуже прапора. Только портянки на складе выдавать. А тут – на тебе, поручик Кавалергардского полка!
Остается только добавить, что форма у них была белого цвета, и ездили они в полку на белых лошадях. И сам он был блондин.
Вот всё и сошлось. Знала гадалка свое дело.
А Пушкин? Он что, забыл, чего ему нагадали? У него что, с памятью плохо было? Типа, как у меня?
У меня всегда с памятью были проблемы. Страшнее всего, даже хуже математики, было учить тексты. А поскольку мы учились в 69-й имени Пушкина, то там решили, что мы чуть не всего его должны наизусть знать.
Мама говорит, она ж врач, это из-за того, что у меня было сотрясение мозга. Играли мы как-то во дворе в пожарников. Дело было зимой. У нас во дворе горка стояла. Высокая. Метра три. И с одной стороны перил не было. А я забыл, что их нет. Облокотился. А перил-то – нет! Ну, и полетел три метра вниз головой. Хорошо, там еще немножко снега внизу было. Но приложился крепко. Зато потом две недели дома сидел. Если честно, я бы так согласился каждые две недели вниз головой летать, только чтобы потом в детский сад не ходить.
Не знаю, это или что другое, а тексты наизусть мне действительно давались трудно. Правда, не все.
Вот ведь какая странность. Скажем, поют старшие во дворе какую-нибудь пахабень. Типа: «Ах, Зоя, кому давала стоя?» Или про курву с котелком, что пешком по шпалам… И прочее… И ведь прилипает без всякой зубрежки. А начнешь зубрить Пушкина…
Хотя, опять-таки, зависит от того, что это за Пушкин. У нас во дворе того же «Евгения Онегина» почти все назубок знали. Правда, в несколько необычной редакции. И ведь никто специально не учил. Жаль, привести пример нельзя. Так сказать, не для публичного исполнения.
Переделывали у нас во дворе всё, что угодно. Ну и Пушкину, конечно, больше всех доставалось. На то он и – «наше всё».
Иногда получалось смешно. Иногда – похабно. Он, кстати, и сам был на это мастер. Но это я уже потом узнал, когда вырос. И, разумеется, не в 69-й школе.
Но чаще все-таки выходило смешно. Мне больше всего «Лукоморье» нравилось.
Ре минор – соль мажор, ду-ду-ду-ду…
Большой был репертуар. И ведь никто не заставлял специально учить, но все знали. Вот почему Пушкин так не учится? В смысле, тот, настоящий Пушкин, которого в школе.
Тут пришла мне пора в армию идти. Страшно не хотелось. Да куда денешься? Я, дурачок, у Леры спрашиваю:
– Ты меня ждать будешь?
Вроде так заведено, что кто-то солдата должен ждать.
Она рассмеялась.
– Нет конечно. Да и зачем? Лучше уже не будет.
Тем и кончилось наше спасение Пушкина. Потом-то я понял, что Лера была права. На прощание она нарисовала и подарила мне картину: «Михаил Питунин спасает камер-юнкера Пушкина». Там всё почти так же, как на картине «Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккеренъ 27-го января 1837 г., рис. Коверзневъ, грав. Герасимовъ». Только Пушкин не лежит, а стоит, целый и невредимый. А перед ним – я. Вроде как защищаю его от пули, как Матросов. Даже уже защитил и падаю. А Пушкин – вот он, целехонек. С удивлением смотрит на меня и даже пытается поддержать, чтобы я не упал.
Хорошая картина получилась. Мне понравилась. Жаль, Дубасов не видел. Тем у нас с Лерой всё и кончилось. И больше мы никогда не виделись.
Все-таки правильно я выбрал техникум для учебы. Окончательно мне это стало понятно в армии.
– Киномеханики есть?
Я – бац! Шаг вперед. И остался при клубе с его двумя раздолбанными аппаратами модели КН-15. Не самая плохая техника. И уж всяко лучше, чем ходить строем и получать тычки от стариков.
Служу себе потихоньку. Кино показываю. Радиоузлом заведую. Про Пушкина, как-то само по себе забылось. Уж в армии-то, думаю, наши пути не пересекутся. Кому он тут на хрен сдался?
Не тут-то было. Вызывает меня как-то замполит и говорит:
– Слышь, Питунин. Ты тут вроде один среди этих чурок более не менее нормальный.
Это он к тому, что у нас в части вся последняя партия сплошь из южных республик. Дрючат их нещадно. Кому-то это всё потом отольется.
Замполит продолжает:
– Питунин, ты хоть помнишь, что через два дня 7-е ноября?
– Помню, – говорю.
Сам, конечно, ни фига не помню. Помню только, что мне ещё полтора года до дембеля. А остальное мне по барабану.
А он:
– Надо бы это… как-то поторжественней это отметить. Ты Пушкина любишь?
Ну, я так уклончиво ответил:
– Я в 69-й школе имени Пушкина учился.
Замполит сразу повеселел.
– Ага, – говорит, – значит, прочтешь нам его стихотворение про декабристов. Ну это… помнишь… Во глубине сибирских руд, храните… храните… чего–то там… терпенье… Как там дальше?
А откуда я помню? Я в школе так и не смог его целиком выучить.
– А почему я? – спрашиваю.
– А кто еще? Мамедов? Он по-русски не то, что читать – говорить толком не умеет.
И потом так подозрительно:
– А ты что, Пушкина не любишь?
Ну что тут скажешь? Делать нечего. Пошел в библиотеку. Два дня ходил – бубнил. Вроде, чего-то выучил. Да только понимал, что зря всё это. Что будет опять, как с «Евгений Онегиным». Выйду и всё забуду. Потом я уже узнал: актерский зажим это называется. И что тогда делать? Про сотрясение мозга ему рассказывать? Это же армия. Кому тут на хрен твое здоровье интересно?
Седьмое ноября. Торжественное построение. Потом праздничный обед. Потом все в клуб. Лекция и кино «Ленин в Октябре». Хорошая программа, если бы еще не надо было читать про декабристов.
Замполит вышел на трибуну. Морда красная. Уже принял. Начал всякую фигню про достижения. Все сидят скучают. Вдруг, смотрю, оживились. А скоро и вообще в покатуху ржут. Прислушиваюсь. А это замполит решил отметить в докладе, что теперь по выходным каждому солдату стали давать на завтрак по два яйца.
– Вот вы службу служить не хотите. А партия отрывает для вас от народа последние яйца.
Оживление. Тогда, действительно, с яйцами напряг был.
Он дальше развивает:
– Партия делает всё, чтобы каждый воин хоть раз в неделю мог съесть свои два яйца.
Народ уже со стульев валится. Замполит чувствует, что чего-то не так. Не по содержанию, а по форме. И выдал:
– Смотрите, если узнаю, что кто-то вместо того, чтобы жрать свои яйца, жрёт яйца молодых…
В первый раз слышал, чтобы доклад про достижения партии и народа пользовался таким успехом. Наконец, окончательно запутавшись с этими яйцами, замполит решил, что пора выпускать меня. Так сказать, гвоздь программы.
– А сейчас, – говорит, – рядовой Питунин прочтет стихотворение Пушкина про декабристов.
Потом как заорет:
– Встать!
Я аж испугался. Это что же, думаю, он хочет, чтобы меня все стоя слушали? Но нет. Обошлось. Это вроде как для дисциплины. Пару раз встали-сели. Успокоились. Готовы к восприятию про декабристов. Мой черед. Стою. Молчу. Ни фига не помню. Как тогда, с «Онегиным». Но я уже и не удивляюсь. В принципе, я ведь знал, что так оно и будет. Еще, думаю, минутку постою и хватит. Да пошли они все!
Кто-то уже прикалываться начал. Замполит глазами зыркает. А мне по барабану. Совсем уже собрался уходить, но тут замполит как гаркнет:
– Читай, мать твою! Хоть что-нибудь читай! Сгною!
Ладно, думаю. Будь, что будет.
– Пушкин, – говорю, – был очень маленького роста.
Тут кто-то:
– Меньше Мамедова?
– Ну, – говорю, – не больше. И страшный. Все его обезьяной называли. Да он и сам так про себя шутил.
Краем глаза вижу: замполит заерзал. Нервничает. Да только мне плевать.
– Но при этом женщин у него было – немеряно.
Чувствую – затихли. Заинтересовались. Особенно Мамедов. Продолжаю:
– Он, когда на своей Наталии женился, то так ей и сказал: ты, говорит, у меня сто тринадцатая. Ходок был, каких мало.
Вздох одобрения. Проникается аудитория интересом к личности Пушкина.
– Вот почему так, – спрашиваю, – страшный, маленький, а любая была готова с радостью ему дать?
Все сидят, глаза вытаращили. Даже замполит притих.
– Потому что, – говорю, – секрет знал.
Мамедов не выдержал:
– Какой такой секрет?
Все опять заржали. Но по всему видно, что вопрос интересен не только Мамедову.
– Пушкин, – продолжаю, – знал, что женщины любят ушами. И важно, Мамедов, не то, как ты выглядишь, а то, как говоришь. Вот была в Петербурге одна красавица. Ну, самая-самая. Все ее хотели. Там такие мужики крутились: графы, князья, гусары под два метров ростом. Ясное дело, Пушкин тут как тут. От горшка два вершка. Его и не видно за этими гусарами. И что вы думаете?
Мамедов аж ахнул:
– Неужели дала?
А меня уже понесло.
– Подходит, – говорю, – как-то она к Пушкину и просит написать чего-нибудь в альбом. У них там у каждой барышни был свой альбом. Вроде дембельского. Они туда всякие стихи, рисуночки собирали. Фоток-то тогда ещё не было. Ну, Пушкин для приличия поломался. Чтоб раззадорить ее. А потом, конечно, написал. Такое написал, что всем этим князям и гусарам после него нечего было ловить.
И выдал свою коронку. Это-то я крепко знал.
Читаю, а сам Леру вспоминаю. Душевно прочел.
Никто, конечно, ни хрена не понял. Но слушали. Черт их знает, почему они слушали. Может, представляли себя на месте Пушкина. Или наоборот: как она потом Пушкину… Разве их поймешь?
Короче, полный успех. Кто-то даже хлопал. Потом подлетел ко мне замполит. Орет:
– Ты чего творишь, Питунин! Ты чего, забыл, какой сегодня день? Седьмое ноября. Годовщина революции! Мать твою… А ты про блядей! Седьмого ноября! Где декабристы?
Где, где… Сказал бы я ему – где.
– Виноват, товарищ подполковник.
Глядишь, оно бы всё и обошлось. А тут он возьми и спроси:
– Может она хоть это… женой декабриста была? В Сибирь потом пошла?
Не знаю, что на меня нашло. Позлить его хотел.
– Сукой она была последней, товарищ подполковник. Может, через нее Пушкин и погиб. Загадка литературоведения.
Замполит как заорет:
– Твою мать! Седьмого ноября! Питунин, десять суток ареста!
Еще грозил, что в роте сгноит. Короче, тот еще праздничек получился. Но вот, что странно. Сидел я вроде как за Пушкина. Но почему-то впервые в жизни не испытывал к нему никакой неприязни. Даже наоборот. Получается, вроде мы с ним на пару всех уделали. Особенно замполита. И стихи эти, кстати, потом вся рота списала.
Переехал я после развода назад, на Рентгена. Полез как-то не помню уж зачем на антресоли, и вдруг… Е-мое! Среди всякого хлама, смотрю, батюшки! Рисунок Леркин: «Михаил Питунин спасает камер-юнкера Пушкина». И неплохо сохранился. Потом даже увеличил, распечатал и повесил на стену. Понастальгировал: как мы тогда с Лерой Пушкина спасали. Хорошие были времена. Ведь чего только не придумали? А чего еще можно было бы придумать?
И так незаметно для себя начал потихоньку чего-то про Пушкина читать. Теперь-то времена другие. Интернет. Не надо никуда ходить. Всё равно целыми днями дома сидел. Время – всё мое… Жаль, в наше с Лерой время не было интернета. Много всякой полезности можно узнать.
Вот, например, попалась мне небольшая статейка про Лермонтова. Нет, Лермонтова я спасать не собирался. Пусть этим занимаются учащиеся школы имени Лермонтова. Есть, наверное, и такая.
Но факт биографии примечательный. Лермонтова, как известно тоже на дуэли убили. Да и на Кавказ его сослали, кстати, из-за дуэли. И вот возвращается он как-то из отпуска со своим дружком и родственничком Алексеем Столыпиным. Дорога им прямая в полк. Предписание у них яснее ясного: вернуться в полк. Точка. А Лермонтов говорит:
– Слушай, а давай заедем ненадолго в Пятигорск.
Типа, потусуемся… Хотя, конечно, чистой воды «самоволка».
А тот:
– Да нет… В полк надо… Служба…
Лермонтов возьми да и предложи:
– А давай монетку бросим. Решка – едем на воды. Орел – в полк.
Вот так вот: сам загадал. Сам и монетку бросил. Выпала решка. Ну а потом всем известно: меньше, чем через два месяца, дуэль, и погиб еще один «невольник чести». А выпал бы орел?
Вот я всё думал: где в судьбе Пушкина начала свой полет та роковая монетка, которая легла не той стороной? В салоне у Идалии? В захолустной гостинице, где застрял поиздержавшийся Дантес? Или, когда папаша Гончаров, промотал состояние, так что дочки остались без приданного? Ведь год к ним сватался Пушкин. Год не давали ответа. Всё ждали: может, появится кто другой, повыгодней. Не дождались. А если бы – дождались? На ком бы тогда женился Пушкин? И чтобы тогда было?
Скоро четыре пополудни. Пушкин и Данзас встречаются в кондитерской. Сейчас Пушкин выпьет стакан лимонада и они отправятся на Черную речку. Пожалуй, пора и мне.
Им тогда был только один путь на Черную речку: наискосок по льду через Неву к Кировскому, ну, тогда-то Каменноостровскому. А там всё время прямо, к островам. А мне надо сначала пешком до «Петроградской». Оттуда прямая ветка, без пересадок. Всего одна остановка – и Черная речка.
Мне-то быстро. А им еще ехать и ехать.
А ведь пока не доехали, был еще шанс у монетки лечь нужной стороной. Почти в самом начале, на Дворцовой, встретили возок с Натальей Николаевной. Должно быть, с визитом куда ехала. Не углядела муженька. Она же натурально косая была. А туда же – красавица!
А он, типа, в другую сторону смотрел. Нет, чтобы крикнуть:
– Наташка! Женушка моя!
Остановились бы. Поболтали. Может, оно всё по-другому и сложилось.
Но разъехались. Не судьба.
Да ведь не упала, не легла еще монетка окончательно. Летит, кружится в воздухе. Навстречу им народ с катаний едет. Все назад, с островов, а он – туда. А что там делать, в такое время? Глядишь, кто и спросит. А там слово за слово… И ведь встретили. И не одного, и не раз. Останавливались. Болтали. Да и дальше ехали, всяк своей дорогой. Вот чтобы кому спросить: «Ну что, брат Пушкин… Чего это у тебя там в ящике? Не пистолеты ли?» Не спросили. А ведь Данзас специально их ронял. Думал: может, кто спросит?
Вот я почти добрался. Осталось только немного пройти пешком. От станции «Черная речка» налево через площадь в сторону улицы Савушкина. Там по светофору на другую сторону, сворачиваем направо, метров через тридцать – еще светофор. Переходим дорогу, и вы на набережной Черной речки. Это сейчас тут чуть не центр города. А тогда – глушь да окраина. Специально такое место выбирали, чтобы никто не мешал.
Ну что? Всё? Конец? Вот она – Пушкинская решка? Что еще может случиться? Разве что чудо. Приедут они, а там наряд жандармов. А почему бы и нет?
Легенда гласит, что начальник третьего отделения Бенкендорф якобы послал жандармов. Да вот незадача! Не в ту сторону. В Петергоф их почему-то занесло. И с чего бы это? Кто ж в Петергофе-то стреляется?
А ведь сказал ему Николай – не допустить! И что? Хрен через плечо! Порядка, конечно, мало тогда было. Бенкендорф ведь при Николае – вроде как Берия у товарища Сталина. Вот сказал бы Сталин Берии:
– Товарищ Берия. Надо сделать всё, чтобы поэт Пушкин, который «наше всё», ни с кем не стрелялся. Вы там повнимательней проследите…
Уж можно не сомневаться – проследил бы. И жандармы бы поехали куда надо.
Но опять не легло… Но и не окончен, нет, не окончен еще полет той монетки… Есть, остается еще последний шанс. Вот такусенький: время.
Вот, в общем, и всё. Время почти шесть. Совсем темно уже. Пушкина везут в карете Дантеса домой. И получается, так его никто и не спас. А ведь столько было возможностей!
И не нашлось никого, кто бы кинулся в последнюю минуту между ними, как на Лериной картине «Михаил Питунин спасает камер-юнкера Пушкина».
Получается и тогда Александр Сергеевич был не очень-то кому нужен. Не нашлось. Никого…
Я часто фантазирую: вот окажись я там… А что? Почему бы и нет? Я ведь точно знаю, где надо оказаться и когда.
Вот Пушкин делает свои пять шагов, но это еще рано. И вот Дантес делает свои. Главное считать: три, четыре… А пятого не будет. Пушкин этого не знает, потому и ждет, потому и не стреляет. А я-то знаю.
Сейчас. Пора. И чтоб голова на уровне пушкинского бедра. И пусть потом гадают: кто это, что за придурок такой выскочил. Одной загадкой литературоведения будет больше. И пропади оно пропадом всё, что было в этой жизни.
А что, собственно, было? Детский сад? 69-я школа? Армия эта долбанная? Завод? Магазинчик на Василеостровской? Что еще? И что еще будет?
Да уж лучше под пулю Дантеса. Всё бы больше толку.
Жаль. Жаль, что нельзя… Телепортация какая-нибудь, порталы времени… Жаль, что вся фигня эта так и осталось из области фантастики. Жаль…
И всё, что остается – так это приходить сюда раз в год, только для того, чтобы убедиться: спасти камер-юнкера Пушкина нельзя. Да и зачем?
Ну, написал бы он еще пару томов. Ну, может, восстановил или переписал десятую главу «Онегина». А на фига, если на него «нету спроса». На все книжные магазины Секи не хватит. И всех на счетчик не поставишь. А для школьной программы он и так более чем достаточно написал, чтобы его все школьники страны возненавидели. Так что спасай его или не спасай, а выходит – разницы никакой особой нет.
И остается только приходить раз в год на это место. Приходить и думать: как же все-таки хорошо было во времена Пушкина. Как это здорово, что была возможность вызвать любого гада, который тебе мешает жить. Совсем, как в песне: «Три-четыре гада мешают жить, три-четыре гада мне портят кровь…» Поставить на расстояние десяти шагов и вкатить ему пулю. Да только кого я могу поставить напротив себя?
Соловьева, который вместо меня без очереди в подъемный кран играл? Заодно уж тогда и воспиталку из детского сада. Как же ее все-таки звали? Училку по литературе можно. Секу с Витьком. Замполита. Мамедова – за то, что салаг дрючил. Козлов этих, которые у меня магазин отобрали…
Михаил Хейфец родился в Ленинграде в 1954 году. Режиссер, драматург. В настоящее время его пьеса «В ожидании Его» идет в театрах Москвы и Новосибирска. Лауреат международного конкурса драматургии «Баденвайлер-2010». Живет в Иерусалиме.
Проза Михаила Хейфеца публикуется впервые.