ум с сердцем не в ладу чацкий
Ум с сердцем не в ладу
Цитата из комедии «Горе от ума» (1824 г.) русского писателя и дипломата Грибоедова Александра Сергеевича (1795 – 1829).
Слова Александра Андреевича Чацкого в разговоре с Софией (дочь Фамусова), действие 1, явление 7. Чацкий, вернувшись из длительного путешествия, обнаружил, что София встретила его холодно (до разлуки молодые люди любили друг друга). Чацкий говорит о своем состоянии из-за этого:
Не человек, змея! (Громко и принужденно)
Хочу у вас спросить:
Случалось ли, чтоб вы смеясь? или в печали?
Ошибкою? добро о ком-нибудь сказали?
Хоть не теперь, а в детстве может быть.
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот доброе вам дело:
Звонками только что гремя
И день и ночь по снеговой пустыне,
Спешу к вам голову сломя.
И как вас нахожу? в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки. —
И всё-таки я вас без памяти люблю.—
Послушайте, ужли слова мои все колки?
И клонятся к чьему-нибудь вреду?
Но если так: ум с сердцем не в ладу.
Я в чудаках иному чуду
Раз посмеюсь, потом забуду:
Велите ж мне в огонь: пойду как на обед.
Да, хорошо сгорите, если ж нет?»
Чацкий (художник П.П. Соколов) 
Почему у Чацкого «ум с сердцем не в ладу»? по комедии Горе от Ума (Грибоедов А. С.)
Комедия Грибоедова «Горе от ума» была завершена в рукописном виде в 1824 году, незадолго до восстания декабристов. Грибоедов был дружен с декабристами, считал их идеи правыми, но методы в корне неверными, и его мнение о декабристах трагикомично отразилось в главном герое «Горе от ума» — Александре Андреиче Чацком.
Чацкий представляет собой нынешний вид Российской империи: молодого человека, охочего до знаний, мыслящего прогрессивно в масштабах государства, личность с активной позицией.
Однако Чацкий — идеалист-романтик, оторванный от земного хода жизни. Именно эта бесконечная пропасть между образованностью и способностью к мышлению и между банальным признанием чувств других людей, поведенческим анализом самого простого уровня рождает первый в истории русской литературы внутренний конфликт.
У Чацкого «ум с сердцем не в ладу», потому что Чацкий не понимает, что происходит вокруг него все это время. Он не понимает, что Софья влюблена в Молчалина, не видит, как в ответ на его монологи Фамусов затыкает уши, не замечает, что его никто не слушает. Чацкий не может воспринять реальность, проанализировать ситуацию и сделать выводы, что почти полностью дискредитирует его интеллектуальную развитость и передовые идеи, которые он проповедует.
Всю комедию Чацкий только догадывается о событиях его окружающих, но никак не может сформировать полной картины вплоть до самого конца. «Неужли Молчалин избран ей. Какою ворожбой сумел к ней в сердце влезть», — думает Чацкий после того, как Софья падает в обморок. «С такими чувствами, с такой душою любим. Обманщица смеялась надо мною!», — Чацкий близок к осознанию любви Софьи к Молчалину, но не может признать этого. Его романтическое представление о мире отторгает даже идею о том, что идеальная Софья может полюбить такого низменного человека, как Молчалин.
«Ум с сердцем не в ладу» указывает не только на внутренний конфликт, но и на конфликт человека и общества, на тему безумия. Чацкий гордится своей искренностью, верит в идеи, которые пытается донести миру, даже если его считают странным, но «фамусовское общество» не принимает его, клеймит умалишенным, только потому, что он не такой как они.
Так почему же у Чацкого «ум с сердцем не в ладу»? Потому что Чацкий не хочет принимать реальность и её устройство, живет в своем идеальном представлении о мире, не чувствует ситуацию и, даже будучи прогрессивной, интеллектуально развитой личностью, говорит умные вещи глупым людям, лишь уподобляясь им.
Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Ум с сердцем не в ладу чацкий
Ранчин Андрей Михайлович родился в 1964 году в Москве. Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ. Автор научных книг «Статьи о древнерусской литературе» (М., 1999), «Вертоград златословный. Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях» (М., 2007) и других. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Но никто из этих литераторов, даже Достоевский, позволивший Шатову назвать Чацкого «ограниченным дураком», не считал, что грибоедовский персонаж в тексте «Горя от ума» действительно выглядит неумно и смешно: таким он становится только в идейном контексте, созданном персонажем и автором «Бесов».
Однако сразу после распространения пьесы в списках прозвучало и иное мнение: в Чацком обнаружили черты персонажа комического и даже сатирического. Такие скептично настроенные критики грибоедовской комедии не утверждали, что писатель действительно хотел вывести Чацкого персоной комической. Напротив, автор воплотил в нем свой идеал, но не смог убедить в достоинствах персонажа въедливых читателей и потерпел сокрушительное фиаско.
Первым в печати эту мысль выразил литератор Михаил Дмитриев: «Г. Грибоедов хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных». Но Чацкий «не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых», но «умничает перед ними». Из персонажей комедии он «представлен… менее всех рассудительным», «не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек». «Мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой и дядюшкой, тетушкой и знакомыми; потом на вопрос молодой графини, зачем он не женился в чужих краях, отвечает грубой дерзостью! Сама Софья говорит о нем: └ Не человек, змея!” Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут за сумасшедшего?» [6]
Впрочем, в отличие от Михаила Дмитриева, в общем и целом Пушкин оценил комедию весьма высоко и назвал «прелестной».
Наконец, в 1998 году «Театральным товариществом 814» был поставлен спектакль по «Горю от ума». Режиссером и исполнителем главной роли был Олег Меньшиков — в его исполнении образ Чацкого оказался шаржирован, персонаж не столько осмеивал, сколько вызывал смех. При этом спектакль не был актом демонстративного, эпатирующего (сейчас уже никого не эпатирующего) разрыва с точкой зрения драматурга, отбрасывания его позиции, как это происходит в так называемых режиссерских постановках классической драматургии — у Камы Гинкаса, Нины Чусовой или Константина Богомолова. Режиссер и актер, очевидно, следовал замыслу Грибоедова — так, как его понимал.
Сомнения в здравомыслии Чацкого естественным образом рождаются у современных школьников и абитуриентов, в чем я неоднократно убеждался при личном общении с ними: Чацкому ставится в вину и трехлетнее отсутствие в Москве (уехал, не слал ни словечка все эти годы, вдруг свалился как снег на голову: «люби меня!»), и хамское поведение по отношению к Фамусову (вспоминают обычно, как на вопрос озабоченного Софьиного отца: «не хочешь ли жениться?» Александр Андреевич грубо отвечает: «А вам на что?» [16] ), и пресловутое метание бисера перед свиньями, и такая низость, как подглядывание за любимой девушкой ради выяснения, кого она любит. Как выразилась одна нынешняя старшеклассница: «Представьте, я привела в дом к моим родителям своего молодого человека. Его пригласили к столу пообедать, а тот первым делом плюнул в суп и давай говорить гадости про хозяев…»
Все ясно — Чацкий не просто здравомыслящий, а истинно умный, его колкости справедливы, а потому уместны, его резкости — ответная реакция на слова недоброжелателей. Тем не менее отдельно взятое высказывание автора по поводу своего произведения не может быть ключом к пониманию смысла этого сочинения — его нельзя абсолютизировать. Это высказывание-толкование — часть определенного текста, и толкование комедии автором должно оценивать только в связи со смыслом всего письма Катенину. Автор «Горя от ума» объясняет план — замысел и идею своей комедии, план, который адресат, судя по всему, нашел неясным. При этом драматург несомненно «выпрямляет», упрощает смысл пьесы. Слова Чацкого «Все гонят! все клянут! Мучителей толпа, / В любви предателей, в вражде неутомимых… Вон из Москвы! сюда я больше не ездок. / Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, / Где оскорбленному есть чувству уголок! — / Карету мне, карету!» проникнуты отнюдь не невозмутимостью, удовлетворением или даже радостью торжествующего высокого героя — центрального персонажа традиционной, догрибоедовской комедии, а скорее болью и тоской, если не безнадежной, то тягостной. Психологически это отнюдь не напоминает торжество положительного действующего лица над своими гонителями и недоброжелателями («всем наплевал в глаза и был таков»). Развязка приобретает явные драматические обертона. Автор «Горя от ума» не мог этого не видеть (разве что не понял им самим написанного, что абсурдно) — но для автора письма Катенину это не важно, ибо не укладывается в прокрустово ложе комедийного жанра его времени.
«Бисера перед свиньями» грибоедовский герой уж точно не мечет и никого не пытается обратить в свою веру. Пространный монолог о французике из Бордо он обращает не к «московским бабушкам» на балу, а к Софье. Психологически это очень объяснимо. Первым неслучайность обращения Чацкого именно к Софье подметил Аполлон Григорьев, не отказавшийся, однако, от мысли, что Чацкий в этом случае выглядит комично: «Вы, господа, считающие Чацкого Дон-Кихотом, напираете в особенности на монолог, которым кончается третье действие. Но, во-первых, сам поэт поставил здесь своего героя в комическое положение… а, во-вторых, опять-таки, вы, должно быть, не вдумались в то, как любят люди с задатками даже какой-нибудь нравственной энергии. Все, что говорит он в этом монологе, он говорит для Софьи: все силы души он собирает, всею натурою своей хочет раскрыться, все хочет передать ей разом…» [25] Более подробно описал состояние Чацкого Алексей Суворин, посчитавший эту ситуацию не комической, а драматической: «…Чацкий ищет спокойствия опять около Софьи и ей поверяет, а вовсе не обществу, не └московским бабушкам”, как говорил Пушкин, случай с французиком из Бордо. Все отходят прочь, одна Софья около него, и она его спрашивает: └Скажите, что вас так гневит?” Эта фраза говорится ею непременно с участием, с кокетством, ибо если она, пустив сплетню про Чацкого, не чувствует своей вины перед ним, то отлично понимает, что ей необходимо, на всякий случай, показать ему, что она не со всеми, и показать с тактом женской хитрости и расчета. И Чацкий рад этому участию, рад тому, что она в первый раз интересуется им, спрашивает его, отделяется от всех. Он доволен и свободно высказывается только перед нею; он ей и говорит: └Вообразите”, └Вот случай вам со мною”. Он начинает свой монолог как бы с небрежною насмешливостью, с легким остроумием, применяясь к тому лицу, с которым говорит. На душе у него совсем не весело, и действительно, он не выдерживает первоначальной ноты, переходит в серьезный тон, потом опять как бы вспоминает, что он поднялся слишком высоко, и начинает передразнивать смех гостей, их восклицания, и снова не выдерживает в конце, увлекается и не замечает, как Софья ускользает танцевать. Монолог этот чудесно написан и для характеристики Чацкого вообще, и для характеристики настоящего момента: └Глядь. ” Все кружатся в вальсе, старики сидят за картами, и никто его не слушает, никто, даже она. Опять обида от той, которую он любит и участию которой он на минуту поверил…» [26]
Можно добавить: Чацкий «не мечет бисера» и перед Репетиловым: напротив, он берет с этим подражателем либеральной моде тон откровенно оскорбительный — но этот сниженный двойник Чацкого, которому доверена малопочтенная роль крикуна и фразера и на фоне которого должны быть очевидны незаурядность и ум главного героя, терпеливо сносит все издевки, дорожа лестным вниманием известного человека.
По-видимому, пушкинская оценка вызвана отнюдь не тем, что он с неких более сложных («реалистических») позиций не приемлет «классицистические рудименты» — функции резонера, присущие будто бы главному герою комедии Грибоедова. Напротив, требуя однозначности («логичности») поведения от Чацкого, он оказывается, если угодно, консервативнее автора «Горя от ума».
Иное социокультурное объяснение поведения Чацкого предложил на исходе XIX века Сергей Андреевский: Чацкий — аристократ и денди-байронист. «Аристократизм и невольная гордость Грибоедова сказываются… в его сжатых, колких приговорах… Нельзя, кроме того, забывать, что Грибоедов был современником всевластного над Европою Байрона… и что едва ли он был свободен в своем обращении от некоторого холодного и высокомерного дендизма, который сказывался в спокойном и вызывающем осмеивании собеседника. В параллель с этим и аристократизм Чацкого сказывается во всем: в его неподражаемо ироничном допросе Молчалина… в его горделивых сентенциях, — в том изящном остроумии, которым он, по воле автора, заразил всю пьесу… Чацкий, как благовоспитанный человек, должен держать себя на сцене с └холодным и блестящим”, по выражению Пушкина, самообладанием. И действительно, весь тон его реплик… везде именно таков, когда он беседует с кем бы то ни было, кроме Софьи. Исключение составляет лишь монолог второго действия: └а судьи кто?”, в котором Чацкий впервые высказывает перед Фамусовым свое profession de fois (исповедание веры, кредо. — А. Р.) и знакомит зрителя с идеалами тогдашнего молодого поколения, увы — молодого и до наших дней. Но и здесь чувствуется, что в дикции Чацкого гораздо резче должна звучать безнадежная насмешка, унижающая его слушателей, нежели пылкость, рассчитанная на то, чтобы его поняли… Вся роль Чацкого, в его столкновениях с теми пигмеями, которые его окружают, проведена автором таким образом, что Чацкий всегда остается элегантно-высокомерным и пленительно-остроумным. … Он держит себя в светском отношении как настоящий лорд…» [34]
Объяснение тоже небесспорное: к романтическим веяниям Грибоедов относился вроде бы без энтузиазма: в «Горе от ума» поклонниками Байрона («Бейрона») выведены Репетилов и его ничтожные приятели, причем это единственное упоминание имени знаменитого английского романтика — ни в статьях, ни в эпистолярии Грибоедова он не встречается. В аристократизме же Чацкому отказал не только плебей Белинский, чувствовавший себя в свете не в своей тарелке, но и такой в высшей степени великосветский человек и остроумец, как князь Петр Вяземский. Представление о Чацком как об аристократе скорее аберрация восприятия, вызванная громадной исторической дистанцией.
Психологическое объяснение несуразностей и странностей Чацкого остается предпочтительным.
Софье, похоже, прежде нравилось остроумие Чацкого — иначе об этой черте не напомнила бы ее служанка Лиза:
Но будь военный, будь он статский,
Кто так чувствителен, и весел, и остер,
Как Александр Андреич Чацкий!
Не для того, чтоб вас смутить;
Давно прошло, не воротить,
Лиза в комедии Грибоедова — авторитетный и нелицемерный свидетель, ее свидетельство достоверно, и получается, что Чацкий не только «весел» и «остер» (с этим-то согласна и Софья — только теперь ее, повзрослевшую, эти свойства раздражают), а еще и «чувствителен». То есть у него было и есть то, что Софья сейчас видит и ценит в Молчалине. Чацкий, очевидно, был вправе рассчитывать на другое отношение к себе со стороны былой доброй знакомой.
Отъезд героя из Москвы был внезапным, о чем вспоминает Софья. Чацкий предвидел возможность охлаждения Софьи, а покинул Москву, видимо, по каким-то особым причинам — причинам весомым. Среди них могла быть перемена к нему Софьи, но все же едва ли: в таком случае Александр Андреевич вряд ли мог рассчитывать на ее взаимность по внезапном возвращении. Более вероятно, это конфликт или какие-то трения с ее отцом. Как вспоминает об этом Лиза:
Я помню, бедный он, как с вами расставался. —
Что, сударь, плачете? живите-ка смеясь —
А он в ответ: — «Недаром, Лиза, плачу,
Кому известно, что найду я воротясь?
И сколько может быть утрачу!» —
Бедняжка будто знал, что года через три…
Софья, вспоминая о былом товарище по детским играм, признает достоинства Чацкого и его притягательность для окружающих («в друзьях особенно счастлив» — отнюдь не угрюмый мизантроп-одиночка), но ставит ему в вину внезапный отъезд:
Я очень ветрено быть может поступила,
И знаю, и винюсь; но где же изменила?
Кому? чтоб укорять неверностью могли.
Да, с Чацким, правда, мы воспитаны, росли;
Привычка вместе быть день каждый неразлучно
Связала детскою нас дружбой; но потом
Он съехал, уж у нас ему казалось скучно,
И редко посещал наш дом;
Потом опять прикинулся влюбленным,
Взыскательным и огорченным.
Остер, умен, красноречив,
В друзьях особенно счастлив,
Вот об себе задумал он высоко…
Охота странствовать напала на него,
Ах! если любит кто кого,
Зачем ума искать, и ездить так далеко?
Впрочем, в этих речах, кажется, в действительности нет никакой обиды на Чацкого за поспешный отъезд и долгое отсутствие. Скорее, есть самооправдание. По-видимому, все же именно Софья проявила некую холодность в отношениях с ним. Тогда она была слишком юной для брака — если сейчас ей семнадцать, значит, в момент, когда Чацкий покинул их дом, ей, еще почти что девочке, было всего четырнадцать. Чацкий решился ждать ее совершеннолетия. А теперь Софья — девица на выданье, и он торопится встретиться с ней. Для надежд как будто бы есть основания: даже Молчалину известно, что его «плачевная краля» «любила Чацкого когда-то» (стр. 126).
И наконец, независимо от психологической мотивировки отъезда, трехлетняя разлука важна как сюжетная мотивировка разительной перемены, которую обнаруживает вернувшийся в родные пенаты герой.
Любовное чувство поглощает Чацкого целиком:
Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.
(С жаром целует руку)
Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
Что ж, ради? Нет! В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!
Как будто не прошло недели;
Как будто бы вчера вдвоем
Мы мочи нет друг другу надоели;
Ни на волос любви! куда как хороши!
И между тем, не вспомнюсь, без души,
Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,
Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря;
И растерялся весь, и падал сколько раз —
И вот за подвиги награда!
Реакция Софьи более чем сдержанная: «Ах! Чацкий, я вам очень рада». (стр. 22). Он эту холодность сразу подмечает.
Вы рады? в добрый час.
Однако искренно кто ж радуется эдак?
Мне кажется, так напоследок
Людей и лошадей знобя,
Я только тешил сам себя.
Софья говорит о внимании к известиям о Чацком за годы его отсутствия:
Кто промелькнет, отворит дверь,
Проездом, случаем, из чужа, из далека —
С вопросом я, хоть будь моряк:
Не повстречал ли где в почтовой вас карете?
Но это как будто бы только попытка оправдать себя в глазах нежеланного гостя — ведь только что напоминание Лизы о Чацком было барышне неприятно:
Что помнится? Он славно
Пересмеять умеет всех;
Болтает, шутит, мне забавно;
Делить со всяким можно смех.
Чацкий мысленно обращается к прошлому, вспоминает:
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало, в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы в темном уголке, и кажется, что в этом!
Вы помните? вздрогнем, что скрипнет столик, дверь…
Реакция Софьи на эту невинную детскую эротику коротка и безжалостна: «Ребячество!» (стр. 24).
Далее Чацкий, раздосадованный приемом, пускается костерить Москву — причем это идет как комплимент Софье, как элемент антитезы: «В седьмнадцать лет вы расцвели прелестно» (стр. 24) — и это предмет для удивления и восторгов; что же касается Москвы: «Помилуйте, не вам, чему же удивляться? / Что нового покажет мне Москва?» (стр. 24).
Чацкий сам оценивает свою говорливость как глупость — в ответ на язвительную реплику собеседницы о его языке:
По крайней мере не надутый.
Вот новости! — я пользуюсь минутой,
Свиданьем с вами оживлен,
И говорлив; а разве нет времен,
Что я Молчалина глупее?
Он пытается изъяснить силу и глубину своей любви, а затем — объяснить, полуизвиняясь, собственную насмешливость, злоязычие:
Звонками только что гремя
И день и ночь по снеговой пустыне,
Спешу к вам, голову сломя.
И как вас нахожу? в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки. —
И все-таки я вас без памяти люблю. —
Послушайте, ужли слова мои все колки?
И клонятся к чьему-нибудь вреду?
Но если так: ум с сердцем не в ладу.
Я в чудаках иному чуду
Раз посмеюсь, потом забуду:
Велите ж мне в огонь: пойду как на обед.
Таким образом, для самого героя его остроты — признак не «ума», а «сердца». Он бывает язвителен, саркастичен — и это не очень хорошо.
Зачем же быть, скажу вам напрямик,
Так невоздержну на язык?
В презреньи к людям так нескрыту?
Что и смирнейшему пощады нет! чего?
Случись кому назвать его:
Град колкостей и шуток ваших грянет.
Шутить! и век шутить! как вас на это станет! —
Ах! Боже мой! неужли я из тех,
Которым цель всей жизни — смех?
Мне весело, когда смешных встречаю,
А чаще с ними я скучаю.
Название комедии — «Горе от ума» — может быть понято двояким образом. Это, естественно, горе, так сказать, общественное («никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих»). Но в комедии две сюжетные линии, и горе от ума должно проявлять себя и в любовной катастрофе героя. Возможны несколько ответов. Допустимо утверждать: Софья отвергла Чацкого если не из-за его идей, то из-за тона, каким он свои мысли преподносит. Но можно также предположить: именно рационализм, железная логика ума препятствуют грибоедовскому герою постичь, за что Софья («девушка сама не глупая») могла полюбить такое нравственное ничтожество и дрянь, как Молчалин. В своей любви Чацкий порой кажется действительно невменяемым — но это высокое или по крайней мере не комичное безумие страсти. Чацкий и сам почти признает, что находится на грани безумия, когда в 1 явлении третьего действия пытается еще раз донести свое чувство до любимой девушки, противопоставляя палящее пламя молчалинской душевной анемии:
Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?
Чтоб кроме вас ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам?
Чтоб мыслям были всем, и всем его делам
Душою — вы? вам угожденье.
Сам это чувствую, сказать я не могу,
Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит,
Не пожелал бы я и личному врагу…
От сумасшествия могу я остеречься;
Пущусь подалее простыть, охолодеть,
Не думать о любви, но буду я уметь
Теряться по свету, забыться и развлечься.
«Параллельно отрезвлению, Чацкий все больше приходит в ярость, теряет самообладание. Вопреки своему заявлению Софье:
От сумасшествия могу я остеречься, —
Не разум, а уязвленное — прежде всего поступком Софьи — чувство диктует и последние, тоже почти безумные слова:
Безумным вы меня прославили всем хором!
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок.
Интенсивность переживаний Чацкого и его чувство острого одиночества порождены прежде всего временным «безумием» от любви — отвергнутой и оскорбленной. Ведь ему есть где приклонить голову — у него много друзей, а что «искать по свету», когда несчастный уже давно убедился: в других местах не лучше, лучше только там, где «нас нет»?
Суть дела не в ущербности ума, а в слепоте сердца, у которого есть своя, иная, прихотливая «логика». У женского, по мнению автора комедии, наверное, в высшей мере.
В пьесе нет ничего похожего на обнаруженную Яковом Билинкисом мысль об ограниченности просветительского ума перед разнообразием и богатством повседневной жизни. Обеды, лукулловы ужины и танцы с карточной игрой в грибоедовской системе ценностей попросту не существуют. Да, быт живет не по просвещенным правилам — и не только живет, но и здравствует. Однако тем хуже быту. В конце концов, и в «Недоросле» Фонвизина Митрофан или Скотинин могут показаться (а современному читателю обычно и кажутся) хотя бы любовью к свинкам привлекательнее ходульных добродетельных персонажей наподобие Стародума и Правдина. Однако мировосприятие младшего Простакова и его дядюшки в незыблемой системе нравственных координат, принятой в комедии, оказывается не просто ложным, но и нечеловеческим: они не способны на высокие чувства, как и не способны абстрактно мыслить — для них нет прилагательного или существительного вообще (части речи они не отличают от самих предметов), а есть дверь, навешенная на петли или прислоненная к стене. Так и для Грибоедова абстрактное идеологическое слово монологов Чацкого («говорит, как пишет», — изумляется Фамусов — стр. 37) несоизмеримо выше косной толщи повседневности, в которой погрязли хозяин дома и его знакомцы.
Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется: враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным, —
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!!
Перед монологом о французике из Бордо (22 явление третьего действия) Чацкий находится в подавленном душевном состоянии; он ищет в Софье уже не возлюбленную, а друга. Герой реагирует на слова Фамусова «Ты нездоров» — в другом состоянии он проигнорировал бы их или ответил убийственной остротой, — но обращается не к нему, говорит как бы про себя, в полузабытьи:
Да, мочи нет: мильон терзаний
Груди от дружеских тисков,
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
А пуще голове от всяких пустяков.
Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян, сам не свой,
Нет! недоволен я Москвой.
Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,
В чьей по несчастью голове
Пять, шесть найдется мыслей здравых,
И он осмелится их гласно объявлять,
(Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам)
На первый взгляд Чацкий выглядит комически, когда беседует с Фамусовым во втором действии: Софьин отец затыкает уши, и все обличения и объяснения пропадают втуне. Однако глухоту, символизирующую в «Горе от ума» умственную и нравственную неразвитость (буквально глухи князь Тугоуховский и графиня бабушка, духовно и душевно глух Скалозуб, принимающий иронию Чацкого по поводу Москвы и ее нравов за похвалу), Фамусов демонстрирует чуть раньше, когда огульно и облыжно обвиняет собеседника в предосудительном вольнодумстве («Ах! боже мой! он карбонарий!»; «Он вольность хочет проповедать!»; «Да он властей не признает!» — стр. 36 — 37). Пугается, негодует и обвиняет совершенно неадекватно, в ответ на вполне политически невинные замечания. Неспособность расслышать Чацкого у Фамусова не физического, а духовного свойства. Она комична. Но особенно смешон — уже на фарсовый манер — хозяин дома оказывается, когда, заткнув уши, не слышит известия слуги о приезде Скалозуба, — известия, которое повторяет Чацкий. Бедному Павлу Афанасьевичу все еще чудится, что молодой острослов продолжает бросать свои неблагонамеренные реплики…
Подглядывание и подслушивание за Софьей, к которым главный герой прибегает в 10 — 13 явлениях последнего действия, не должно характеризовать его с отрицательной стороны. Сергей Яблоновский, один из апологетов несчастной Софьи Павловны Фамусовой, напомнил, что в ранней редакции комедии Софья, выслеженная и застигнутая Чацким в передней, обвиняет непрошеного соглядатая в низости. В тексте ранней редакции героиня (акт 4, сцена 13) возмущенно восклицает:
Какая низость! подстеречь!
Подкрасться, — и потом, конечно, обесславить.
Что? этим думали к себе меня привлечь?
И страхом, ужасом любить себя заставить?
К тому же нужно принять во внимание состояние Чацкого, признающегося самому себе:
Ах! голова горит, вся кровь моя в волненьи.
Явилась! нет ее! неужели в виденьи?
Не впрямь ли я сошел с ума?
Прием подглядывания и подслушивания был опробован в русской комедии до Грибоедова — в некогда знаменитой пьесе Александра Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» (1815). Тайно наблюдает за небезразличной ему женщиной положительный персонаж Пронский, и этот поступок даже становится предметом рефлексии. Служанка Саша — близкая литературная родственница грибоедовской Лизы — убеждает его, тот сопротивляется:
Пронский решился — и правильно сделал. В конце концов, подглядывание и подслушивание необходимы не в качестве подлежащего моральной оценке поступка, а в роли приема — мотивировки узнавания героем правды.
Так или иначе, сам создатель «Горя от ума» не считал поступок своего героя аморальным. В письме близкому другу Степану Бегичеву в июне 1824 года он сообщал о переделке, внесенной в финал комедии: «…на дороге мне пришло в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницею, и перед тем, как ему обличить ее…» [43] Здесь нет и следа сомнений в достойности поведения Чацкого: она — «негодяйка», он — обличитель.
Для создания своей репутации умного и образованного человека у «злого умника» есть нехитрая стратегия. Ее цинично излагает своему собеседнику и знакомцу в присутствии служанки Даши граф Фольгин в «Комедии против комедии»:
«Г р а ф. Послушай, Изборский, я хочу непременно воспитать тебя и сделать человеком. Итак, верь мне, что из всех слабостей самая непростительная есть скромность. Ты можешь сам сомневаться в своих достоинствах, но не должен никогда показывать этого; уверенность в самом себе должна быть видна во всех твоих поступках; но более всего старайся говорить с похвалою как можно чаще о себе самом и как можно реже о других.
Д а ш а ( в сторону). Какие христианские поучения!
И з б о р с к и й. Ты позабыл, граф, что одним глупцам прилично хвалить самих себя — умный человек предоставляет это всегда другим.
Д а ш а ( в сторону). Какова эта пилюля?
Г р а ф. Вот еще одно из тех дедовских изъетых молью правил. Нынче всякий, кто имеет хотя немного ума, старается его показывать, и тот только, кто его совершенно не имеет, молчит, или, говоря твоим языком, играет роль скромного человека.
И з б о р с к и й. Но разве человек с небольшим умом может уверить других, что он гораздо умнее, чем есть в самом деле?
Стараться всех пленять и всеми забавляться;
Везде блистать умом и в обществах шуметь,
Хоть вздором или нет, а в городе греметь;
Старинны правила уволить все в отставку,
А с ними и любовь туда же на прибавку… [59]
Злоязычный граф Ольгин («злой болтун», как именует его графиня Лелева) в «Уроке кокеткам » Шаховского учит своего родственника, благородного Пронского, не желающего признавать, что сплетня и клевета могут полностью уничтожить любого, безвозвратно очернить его репутацию:
Кто честен и правдив, насмешек так бояться?
Да, милый, честь твоя — защита велика,
Она тебя спасет от злого языка!
Но злоязычник, граф, не должен быть терпимым
Ни часу в обществе, как вредный человек.
Мысль старая, mon cher, в наш философский век
Терпимостью одной быть надобно водимым,
И просвещения, поверь мне, лучший дар —
Свобода всем ругаться,
Умерь катонский жар,
Когда охоты нет в фрондеры записаться;
И я как друг и брат советую тебе
«Злой умник» безусловный «прогрессист» в морали — то есть циник. Он, обыкновенно возвращающийся из-за границы или многократно там бывавший и ею (прежде всего Францией) очарованный, презирает традиции, быт, нравы отечества.
Напыщенный «мудрец» кичится своими знаниями, но не может разобраться в повседневных вещах. Он выходит в отставку, ибо считает себя ущемленным по службе. Таков князь Радугин из комедии Шаховского «Пустодомы» (1817 — 1818). Камердинер князя Ванюша так в разговоре с бывшим радугинским приказчиком Фомой отзывается о своем господине:
Наш князь все в мире знает,
Все в небе звездочки по имю называет,
Кто до потопа жил, известно все ему;
А то, что делают теперь в его дому,
Не ведает, и знать ему как будто стыдно.
У князя, видно, ум зашел за разум?
Когда из-за моря он в свой явился полк,
То, году не служа, в отставку стал проситься;
Толкуя вещи все на свой ученый толк,
Его сиятельство нашел, что не годится
Ему, как всем, ходить и в караул и в строй;
Что офицерский чин для мудреца ничтожен,
Что он фельдмаршалом или ничем быть должен.
Итак, в отставке мы, но, возвратясь домой,
Наскуча сам себе, от скуки князь женился;
А чтобы не могла мешать ему жена
Дремать над книгами, в которых он зарылся,
Ей воля полная сорить казной дана;
И надобно сказать, попал ловец на зверя:
Соотнесенность Чацкого со «злыми умниками», в большинстве своем одновременно являющимися и «ложными женихами», заключается все же отнюдь не в простой смене исходного «минуса» на «плюс». Как остроумец, порой резкий, как человек, убежденный в своем превосходстве над окружающими, недавно вернувшийся из дальних странствий и терпящий неудачу, он этим персонажам несомненно родствен. Но его остроумие — отнюдь не салонной природы, грибоедовский персонаж чурается танцев и карточной игры, верность моральным принципам и прямодушие сближают Чацкого с главным положительным лицом «Урока кокеткам » — князем Холмским (за свою добродетельность и принципиальность Холмский сравнивается с героем римской древности Катоном). Именно Чацкий взывает к сохранению национальных традиций в знаменитом монологе о французике из Бордо, галломания отличает не его, а его антагонистов. Он противостоит обществу, но это как раз общество, а не он — скопище злоязычников-клеветников, именно гонители и ничтожные клеветники героя оторваны от субстанции национального бытия. Грибоедовскому герою действительно чужда скромность, присущая, например, добродетельному и милому Изборскому Загоскина и отчасти грибоедовскому Полюбину. (Молчалинская же «скромность» совсем иной природы — это не нравственное качество, противоположное гордыни и самомнению, а инструмент в его стратегии успеха, род угодливости, диктуемый социальным положением, — у Изборского такой социальной ущемленности нет.) Самоуверенность же Чацкого обоснованна, а свой злой язык он готов признать пусть и мелким, но изъяном. («Злой умник» не делает этого никогда.) «Злословие» Чацкого меркнет перед чудовищной клеветой, на него воздвигнутой, на этом фоне попросту перестает казаться «злым».
Чацкий — острослов, а не пустослов. «Злой умник» не отвечает ни за одно свое слово — Чацкий за свои слова расплатился сполна — остракизмом.
Его ум был признан даже в правительственных кругах, в которые он был недавно вхож. Расслабленность, вялость, изнеженность, которыми грешат «злые умники», Чацкому, некогда, видимо, служившему в одном полку с Платоном Михайловичем Горичем и выезжавшему на конные прогулки в самую ненастную погоду, также не свойственны. Как не свойственны и модничанье, и мотовство, и презрительное отношение к любви, и корыстолюбие брачных планов, в высшей степени присущие многим «злым умникам» и «ложным женихам». Не в пример этим сатирическим персонажам грибоедовский герой не только не презирает деревенскую жизнь, сельское уединение, но считает поселение в деревне естественным поступком для думающего молодого человека («Кто путешествует, в деревне кто живет» — стр. 37) Там он, вероятно, сможет отрешиться от светской суеты и предаться самообразованию и философическим рассуждениям, а также посвятить себя устройству быта крестьян, облегчению их положения.
Чацкий не смог разобраться в истинном положении вещей, и не ему подарила свое сердце главная героиня. В этом он подобен не только ничтожным и надутым комическим персонажам. Правильно оценить ситуацию порою неспособны и положительные герои комедий грибоедовского времени, как, например, Пронский из «Урока кокеткам…». Пронский может увлечься ничтожной кокеткой и сплетницей, в сравнении с которой Софья Павловна Фамусова (любовь к которой Белинский несправедливо поставил Чацкому в вину) выглядит олицетворением ума и искренности. Различие в том, что Пронский не является главным участником интриги — его роль пассивная. А вот главный герой комедии Шаховского, твердый, решительный и умный князь Холмский, который во многом и определяет ход событий и видит все и всех насквозь, постоянно контролирует действие и не может попасть в положение Чацкого. Таковы же обычно центральные положительные персонажи и в других сатирических комедиях десятых-двадцатых годов девятнадцатого столетия.
Как идейный антагонист Фамусова, Молчалина и гостей на балу Чацкий нигде не выглядит смешным и глупым. Как неудачливый влюбленный — он может лишь показаться таковым: энергия чувства и мучения неразделенной страсти и ревности несовместимы с комичностью.
Когда Фамусов в присутствии Скалозуба оскорбительно намекает Чацкому на то, что тот недостоин быть супругом его дочери: «Другой хоть прытче будь, надутый всяким чванством, / Пускай себе разумником слыви, / А в семью не включат» (стр. 45), или когда сама Софья, заступаясь за Молчалина, заявляет Чацкому: «Конечно нет в нем этого ума, / Что гений для иных, а для иных чума, / Который скор, блестящ и скоро опротивеет, / Который свет ругает наповал, / Чтоб свет об нем хоть что-нибудь сказал; / Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» (стр. 67), то они словно соотносят главного героя комедии со «злыми умниками», приписывая ему все главные свойства этого амплуа. Софья же даже употребляет слово блестящ — однокоренное с нарицательной фамилией Блесткин, которую носят «злые умники» у Загоскина и Вешнякова. Однако противопоставлен Чацкому не скромный, добродетельный и деятельный герой, как в комедиях о «злых умниках» и «ложных женихах», а угодник Максим Петрович, о коем Фамусов отзывается: «смышлен» (стр. 35), да подхалим и подлиза Молчалин — его достойная смена.
Используя стереотипные ситуации и отдельные черты шаблонных амплуа, Грибоедов придает им новый смысл, но не отбрасывает. Он укоренен в риторической культуре классицизма, культуре «готового слова», основанной на употреблении заданных литературных «формул». Новизна в комедии возникает благодаря переворачиванию, выворачиванию таких шаблонов наизнанку.
Пренебрежение авторской идеей в наши дни усугубилось, оказалось хорошим тоном, превратилось в осознанный принцип. В современной — постмодернистской — культуре разрыв между исконным содержанием произведения, между авторским замыслом, с одной стороны, и позицией толкователя, с другой, становится непреодолимым, а игнорирование авторской позиции — принципиальным, намеренным. Автор, как провозгласил Ролан Барт, «умер» — он не контролирует смысл своего текста, текст полый, его можно заполнить самыми разнородными интерпретациями, подвергнуть провозглашенной Жаком Дерридой деконструкции, благодаря чему выявятся потаенные, неведомые самому создателю значения. Историко-литературный подход, на котором основывается филология, воспринимается как безнадежно архаичный, отсталый.
Но любая попытка диалога с прошлым, с произведениями других эпох возможна, только если признается, что у этих времен, у этих произведений и у их авторов есть своя особенная точка зрения, свое осознанное видение мира. Свое понимание ума и глупости, серьезного и смешного.
Остается надеяться, что если не умом, то независимостью и свободой в суждениях и поступках, способностью пойти наперекор общему мнению, когда признаешь его ложным, Чацкий может привлечь читателей и зрителей и сейчас. В конце концов, неважно, сужденья ли это «времен Очаковских и покоренья Крыма», диктат власти, корпорации или общественной группы.