Ужасные дети адская машина
Ужасные дети адская машина
LES ENFANTS TERRIBLE
LA MACHINE INFERNALE
Перевод с французского
Н. Шаховской («Ужасные дети»),
С. Бунтмана («Адская машина»)
Серийное оформление Е. Ферез
Компьютерный дизайн А. Чаругиной
Печатается с разрешения Lester Literary Agency.
Серия «Эксклюзивная классика»
© Editions Grasset & Fasquelle, 1929, 1953
© Перевод. С. Бунтман, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок; трибунал, где вершится суд и казнь; место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.
Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики – прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, законопатившихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием «Трубочисты, играющие в снежки», «Игра в пятнашки» или «Шалуны».
В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.
Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.
Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.
Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно не освещенными, забаррикадированными от вражеского набега.
Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.
С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.
Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.
У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление – какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость – маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.
Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сцену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.
Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.
Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.
Даржелос был петухом школьного курятника. Он признавал соперников или соратников. А бледный мальчик всякий раз совершенно терялся, стоило ему увидеть перед собой спутанные кудри, разбитые коленки и куртку с карманами, полными тайн.
Бой придавал ему храбрости. Он побежит, найдет Даржелоса, будет биться рядом, защищать его, покажет ему, на что способен.
Снежинки порхали, осыпали пелерины, звездами мерцали на стенах. То там, то здесь в просветах тьмы взгляд выхватывал кусок лица, красного, с открытым ртом, руку, указывающую на некую цель.
Рука указывает на бледного школьника, который оступился, собираясь кого-то окликнуть – среди стоящих на крыльце он узнал одного из вассалов своего кумира. Этот-то вассал и выносит ему приговор. Он открывает рот: «Дар-же…»– и тут же снежок влепляется ему в губы, во рту снег, зубы немеют. Он успевает заметить только чей-то смех и рядом – Даржелоса, окруженного своим штабом, растрепанного, с пылающим лицом, заносящего руку гигантским взмахом.
Ужасные дети адская машина
LES ENFANTS TERRIBLE
LA MACHINE INFERNALE
Перевод с французского
Н. Шаховской («Ужасные дети»),
С. Бунтмана («Адская машина»)
Серийное оформление Е. Ферез
Компьютерный дизайн А. Чаругиной
Печатается с разрешения Lester Literary Agency.
Серия «Эксклюзивная классика»
© Editions Grasset & Fasquelle, 1929, 1953
© Перевод. С. Бунтман, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок; трибунал, где вершится суд и казнь; место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.
Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики – прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, законопатившихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием «Трубочисты, играющие в снежки», «Игра в пятнашки» или «Шалуны».
В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.
Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.
Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.
Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно не освещенными, забаррикадированными от вражеского набега.
Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.
С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.
Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.
У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление – какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость – маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.
Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сцену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.
Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.
Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.
Даржелос был петухом школьного курятника. Он признавал соперников или соратников. А бледный мальчик всякий раз совершенно терялся, стоило ему увидеть перед собой спутанные кудри, разбитые коленки и куртку с карманами, полными тайн.
Бой придавал ему храбрости. Он побежит, найдет Даржелоса, будет биться рядом, защищать его, покажет ему, на что способен.
Снежинки порхали, осыпали пелерины, звездами мерцали на стенах. То там, то здесь в просветах тьмы взгляд выхватывал кусок лица, красного, с открытым ртом, руку, указывающую на некую цель.
Рука указывает на бледного школьника, который оступился, собираясь кого-то окликнуть – среди стоящих на крыльце он узнал одного из вассалов своего кумира. Этот-то вассал и выносит ему приговор. Он открывает рот: «Дар-же…»– и тут же снежок влепляется ему в губы, во рту снег, зубы немеют. Он успевает заметить только чей-то смех и рядом – Даржелоса, окруженного своим штабом, растрепанного, с пылающим лицом, заносящего руку гигантским взмахом.
Рецензии на книгу « Ужасные дети. Адская машина » Жан Кокто
Оба произведения Кокто, собранные в этом издании, оставляют своё «послевкусие», нужно время, чтобы подумать о прочитанном. «Адская машина» представляет собой интерпретацию мифа о царе Эдипе, но более насыщенную психологическими аспектами. «Ужасные дети» затянут в свой выдуманный мир любого читателя. Простой, но в то же время насыщенный язык автора заставляет работать мозг.
Как и другие книги серии «Эксклюзивная классика», эта книга радует качеством издания и красивой обложкой. Небольшая по размеру (всего около 200 страниц), мягкий переплёт, нет иллюстраций.
добавляю фотографии для знакомства с книгой.
Добавляю дополнительные фотографии книги
Фото для ознакомления:
Франция есть Франция. Тот неповторимый и загадочный стиль, коим знамениты французские писатели, поэты, режиссеры, дизайнеры.
Роман «Ужасные дети» лёг в основу фильма французского режиссера Бертолуччи «Мечтатели».
Как и в фильме, в книге рассказывается о жизни подростков, о взаимодействии взрослеющих людей. О любви, ссорах, болезнях, смерти, об отношениях в таком нежном и «импульсивном» с точки зрения поступков и действий возрасте.
Подростки живут по-настоящему лишь в своей детской комнате, которая является для них безусловно святыней. Именно в «Детской» происходят события, делающие героев теми самыми Детьми с большой буквы. И несмотря на то, что герои достигают совершеннолетнего возраста, они все равно остаются детьми в детской.
Я советую прочесть сначала книгу, дабы представить своих героев. Но для тех, кто не знаком с французским искусством, вероятнее, лучше сначала посмотреть фильм, чтобы тогда уж точно представить французских героев при прочтении.
Я думаю, эта книга понравится как подросткам, так и зрелым людям.
Книга хорошего качества, страницы не тонкие, текст не размазывается. Корешок не мнётся при прочтении.
Рецензии на книгу «Ужасные дети. Адская машина» Жан Кокто
Роман сюрреалистичен, в какой-то степени мифичен, но пронизан чувствами на грани фола, наэлектризован любовью брата и сестры. Конец неожиданный, но логичный. Роман понравился очень, он небольшой, читается влет, поэтому смело рекомендую!
Когда у меня спрашивают, тяжело ли быть матерью двоих детей, я неизменно отвечаю, что это в ТРИ раза сложнее, чем иметь одного ребенка. Потому что есть одна личность, есть вторая личность, а еще есть отношения между ними. Последнее зачастую бывает самым трудоемким и сложным.
Очень круто, очень!
Это такая крохотная вещица, еще чуть чуть и не прошла бы в Долгострое, благодаря которому ее прочитала, но в то же время такая бесконечная.
Будто бы случайно наступив в лужу, а летишь, как Алиса в кроличьей норе. Конца и края не видно.
Или как насекомое, утопающее в меду.
Язык такой сладкий, тягучий, плотный, какой то невозможный. На нем готова читать и перечитывать ежедневные новости, информацию на бытовой химии и объявления на стенах. При такой форме совершенно не важен сюжет.
У подростков умирает мать и остаются они одиношеньки в этом мире.
Этим бедным сиротам даже в голову не приходило, что жизнь — это борьба, что существуют они контрабандно, что судьба только терпит их, закрывает на них глаза. Им представлялось вполне естественным, что домашний врач и дядя Жерара содержат их.
Когда книга хорошая, ее часто откладываешь, что бы перевести дух. Если подсчитать сколько раз это сделала, учитывая крохотный объем, то это одно из лучшего, что прочитала в этом году.
Очень интересная, очень артистичная, очень стильная вещь. Пронизанная эротикой и абсурдизмом. Любовь между братом и сестрой, преломленная гранями сюрреалистического кристалла. Исследование другой, темной стороны любви.
Жизнь и любовь как игра. Игра на грани эмоционального и физического садомазохизма.
Минималистский и поэтичный стиль, так четко подающий красоту и странность обсессии, которая уже за пределами табу.
А интересно как все было в жизни, ведь считается, что эта вещь полуавтобиографична.
Дети ужасны, это и так понятно. Не нужно для этого читать Кокто. Хотя книга вовсе не о том, что они ужасны по своей природе. Скорее, она про то, что если детей не воспитывать, а оставить расти без присмотра, как есть, то они и вырастут, как сорная трава, нахватавшись по верхам ерунды, потакая низменным инстинктам, оживотнивая какие-то человеческие черты. Про это позже напишет Макьюэн в своём «Цементном саду», но Кокто успел раньше.
Базовые, первичные эмоции страшны и разрушительны, если не сдерживать их оковами культуры, воспитания, искусственно созданных рамок. В первородной своей красоте человек хочет жрать, спать и совокупляться. Если один из персонажей книги всё как-то больше склоняется к спать и чтобы пожалели маленького, то кто-то горит алым пламенем страсти и не позволит другой обезьянке забрать тот кокос, на который она уже положила глаз (если вы понимаете, о чем я, о да — эта фраза всё делает лучше). Ни во что хорошее это не выльется, тем более, если вы уже смотрели фильм «Мечтатели». Он, кстати, косвенно по этому самому роман и снят.
Занятно, что в ограниченном мире главных героев все второстепенные воспринимаются, как ненастоящие люди. Вот есть мы, а есть все остальные, существа совсем другого рода, с ними можно играть и даже допускать к ним, но это совсем не по-настоящему. Бедные ужасные дети без родителей так и не смогли вырасти, потому что они так и не смогли по-нормальному научиться быть детьми. Вместо этого они скатились в какие-то жуткие первобытные пучины и собственную мифологию. Книга так тяжела с самого начала, что не будет спойлером, если я скажу, что хорошего финала ждать не приходится. Это ясно с самых первых глав.
Они легко разбивают жизни друг друга, а окружающих воспринимают не то как смутные тени, не то как любимых игрушек. Они с легкостью принимают жертвы и летят по жизни, не задумываясь о ней.
Важные события задержатся в их памяти, только если они будут касаться игры.
Они позволят заботиться о себе, окружать себя любовью, лаской и восхищением, но уничтожат всякого, кто осмелится подойти слишком близко.
И им даже не важно, что они проиграют, исчезнут, и люди забудут о них.
Ведь в играх главное вовсе не победа, а сам процесс.
Прекрасная, завораживающая своей саморазрушительной силой история.
В рамках флэшмоба «Дайте две!» Light version».
Цветы зла
Тема иной формы любви между братом и сестрой, не редко встречается в литературе, но чаще всего, она уходит в явный инцестуальный уклон, уничтожая под собой любую духовную составляющую. К чему-то подобному обращались в своих романах Иэн Макьюэн в «Цементном саде» и Джон Ирвинг в «Отель Нью-Гэмпшир». К сожалению, в конце они сильно увлеклись раскрытием темы за пределами табу, уложив своих героев в одну койку, тем самым превратив то сложнообъяснимое чувство, иную форму любви в очередную вариацию сексуального влечения. Кокто обыграл эту тематику гораздо сложнее и более художественно.
Сюжет легкий и настолько мелодичный, словно окутывает своего читателя с первых страниц силой магического реализма. Слова льются в одно стремительное повествование, окружают вихрем эмоциональных мелочей, собирающихся в одну картину, от которой почти невозможно оторвать взгляд.
Произведение, которое числится среди тех, что легли в основу фильма Бертолуччи «Мечтатели», с той разницей, что здесь психологические мотивы превалируют над сексуальными действами. Если в фильме познание жизни включает различного рода сексуальные перверсии, то в книге, главным образом, поданы девиации психологические.
Если рассматривать книгу в социально-бытовом ключе, то налицо сексуальная революция начала ХХ века и либертизация. Однако историософский пласт много глубже, мы имеем дело не просто с гомосексуальными наклонностями и инцестуальными позывами, но с иллюстрацией к теориям Зигмунда Фрейда и Адлера.
Ромб, в коем заключены 4 лица (пресловутое дважды два). Каждый переживает мучительное взросление, когда надобно уже начать, по завету А. Твардовского называть «пипиську хуем».
Здесь поднимается вопрос о корреляции закона и морали. Как известно, есть три стадии развития общества:
1. Мораль;
2. Нравственность;
3. Духовность.
Если духовность категория зыбкая и знаменующая переход в качество общей тенденции к нравственности, либо же оппозицию физическому миру, то мораль воспитуется в процессе становления личности, порой жёстко ограничивая индивид. Мы можем проследить это на индивидуальном уровне, однако то же происходит и в социуме. Джеймс Фрэзер писал о первобытных общинах: «У них были не жестокие боги, а жестокие сердца». Сердца же закалялись в процессе преподавания основ общественной морали.
Так, хаос в детской комнате, попрание общественных законов, нравственная перверсия подростков, лишенных присмотра взрослых символизирует целое общество. На месте разбитой оранжереи буйным цветом цветёт бурьян, издаёт фимиамы дурман-трава. Всякое нездоровое чувство взращивается в обществе, оставленные без присмотра. Роль же арбитра здесь должна выполнять культура.
Экзальтированность же конкретной ситуации достигается при помощи авторского стиля, соединяющей в себе не разные модернистские течения, но разных Кокто воедино: Кокто-поэт, Кокто-драматург-актёр, Кокто-художник. Потому картина в меру красочна, достоверна и убедительна.
Жан Кокто. Ужасные дети. Адская машина
LES ENFANTS TERRIBLE
LA MACHINE INFERNALE
Перевод с французского
Н. Шаховской («Ужасные дети»),
С. Бунтмана («Адская машина»)
Серийное оформление Е. Ферез
Компьютерный дизайн А. Чаругиной
Печатается с разрешения Lester Literary Agency.
Серия «Эксклюзивная классика»
© Editions Grasset & Fasquelle, 1929, 1953
© Перевод. С. Бунтман, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
Но дважды в день, в половине одиннадцатого утра и в четыре вечера, тишина взрывается. Ибо открываются двери маленького лицея Кондорсе напротив дома 72-бис по улице Амстердам, и школьники превращают подворье в свой плацдарм. Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок; трибунал, где вершится суд и казнь; место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны. На следующий год они будут ходить в шестой класс на улице Комартен, презирать улицу Амстердам, разыгрывать какие-то роли и сменят сумку (или ранец) на четыре книги, завернутые в ковровый лоскут и стянутые ремешком.
Но у пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным, проявления которых трудно уловить, потому что в памяти они удерживаются не прочнее, чем какая-нибудь минувшая боль, и потому что дети умолкают при виде взрослых. Умолкают, принимают защитные позы иных царств. Эти великие лицедеи умеют мигом ощетиниться, подобно зверю, или вооружиться смиренной кротостью растения и никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Подробности остаются невыясненными, и у посвященных есть свой язык, которого не понять, даже если вдруг незаметно их подслушать. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками! Дары оттопыривают карманы вождей и полубогов, крики — прикрытие тайных собраний, и мне кажется, если бы кто-нибудь из художников, законопатившихся в роскоши, отдернул штору, он не нашел бы в этой молодежи сюжета для жанровой сценки в излюбленном им роде под названием «Трубочисты, играющие в снежки», «Игра в пятнашки» или «Шалуны».
В тот вечер, о котором пойдет речь, шел снег. Он начал падать накануне и легко и естественно воздвигал иную декорацию. Квартал отступал в глубь времен; казалось, снег, изгнанный с благоустроенной земли, ложится и скапливается только там и больше нигде.
Школьники, возвращаясь в классы, уже раскатали, растоптали, измежевали, изжевали его, освежевали жесткую осклизлую землю. По снежной колее бежал грязный ручеек. Окончательно снег становился снегом на ступенях, маркизах и фасадах особнячков. Карнизы, гребни, грузные нагромождения легких частиц не утяжеляли линий, но распространяли вокруг какое-то летучее волнение, предчувствие, и из-за этого снега, светившегося собственным светом, мягким, как у фосфоресцирующих часов, душа роскоши пробивалась сквозь камень, становилась зримой, превращалась в бархат, делая подворье маленьким и уютным, меблируя его, зачаровывая, преображая в призрачный салон.
Внизу было куда менее уютно. Газовые рожки скверно освещали что-то вроде опустелого поля битвы. Заживо ободранная земля выставляла напоказ неровные булыжники в прорехах ледяной глазури; валы грязного снега у водостоков вполне годились для засады, зловредный ветерок то и дело прибивал язычки газа, и темные закоулки уже врачевали своих мертвецов.
Отсюда вид менялся. Особнячки больше не были ложами некоего странного театра, а становились просто-напросто жилищами, намеренно не освещенными, забаррикадированными от вражеского набега.
Ибо снег лишал квартал его атмосферы вольной площади, открытой жонглерам, шарлатанам, палачам и торговцам. Снег закреплял за ним особый статус, безоговорочно определял ему быть полем боя.
С четырех десяти битва так разыгралась, что стало небезопасно высовываться из подворотни. В этой подворотне собирались резервы, пополняясь новыми бойцами, подходившими поодиночке и по двое.
Ответ был дан школьником, который вдвоем с другим поддерживал одного из первых раненых, уводя его под арку подворотни. Раненый с обмотанной платком коленкой прыгал на одной ноге, цепляясь за плечи спутников.
У задавшего вопрос было бледное лицо и печальные глаза. Такие глаза бывают у калек; он хромал, а пелерина, ниспадавшая до середины бедра, скрывала, казалось, не то горб, не то искривление — какое-то необычное уродство. Внезапно он откинул назад полы пелерины, подошел к углу, где были свалены в кучу школьные ранцы, и стало видно, что его хромота и кривобокость — маскарад, просто он так носит свой тяжелый кожаный ранец. Он бросил ранец и перестал быть калекой, однако глаза остались прежними. Он направился к месту боя.
Справа, на тротуаре под сводом, допрашивали пленного. Газовый рожок, мигая, освещал сцену. Четверо держали пленника (младшеклассника), усадив его спиной к стене. Один, постарше, присев у него между ног, дергал его за уши и корчил ужасающие рожи. Безмолвие этого чудовищного лица, все время меняющего форму, приводило жертву в ужас. Пленник плакал и старался зажмуриться или отвернуться. При каждой такой попытке стращатель зачерпывал горсть серого снега и надраивал ему уши.
Бледный школьник обогнул эту группу и двинулся сквозь перестрелку.
Он искал Даржелоса. Он любил его. Эта любовь снедала его тем сильнее, что опережала осознание любви. То была смутная, неотступная боль, от которой нет никакого лекарства, чистое желание, бесполое и бесцельное.