В чем смысл игры желтая машина
Желтая машина. маленький рассказ из головы 🙂
Ответ на пост «Город под именем «Нет». Глава 1»
Всем привет, сегодня день критики. Я тут сдуру подписался на Сообщество поэтов и Авторские истории. Чего греха таить, сам периодически графоманю. Поэтов даже комментировать не буду. Скажу одно.
Улыбка Тамары
Одно то, что Тамара начинала рабочую неделю с улыбки, уже раздражало всех. Особенно меня. Я проводила свои выходные в двух вариантах: либо буйная и лихорадочная уборка, либо веселые посиделки. Нередко выходные выходили такими тяжелыми, что после них я даже не приходила, а самым натуральным образом приползала к понедельнику, отчаянно и бессмысленно жалуясь на то, что выходных всего два…
И я не была в одиночестве. Бухгалтерия, отдел закупок, рекламы, администрация, юристы – все они жили так, как я. В понедельник мы все тихо друг друга ненавидели, ко вторнику начинали просыпаться и разгребать дела, в среду был самый продуктивный день, в четверг мечталось о пятнице, а в пятницу, со второй половины дня мы входили в расслабленное состояние. Потом приходили выходные, и снова наступал понедельник.
Эта круговерть раздражала. Каждый раз, в пятницу, я говорила себе, что следующие два дня я проведу как-нибудь круто, чтобы было что вспомнить.
Но в субботу выяснялось, что нужно приготовить хотя бы на два-три дня, где-то ждут в гостях, куда-то сходить, что-то купить, погладить, постирать…в воскресенье не хотелось же даже вставать.
И от этого каждое появление Тамары в понедельник вызывало острое желание ударить ее или сделать ей больно.
Она открывала рабочую неделю с улыбки и в улыбке проходили все ее дни. Приход Тамары на работу всегда был ранним. С делами она справлялась быстро, не убегала раньше положенного на обед или с работы – всегда пунктуальная: минутка к минутке.
И всегда при своей раздражающей улыбке и в блаженстве!
В понедельник – улыбка! на нее кричит начальник отдела – она улыбается, виновато опуская глаза. Холод и сломалась машина? Улыбается. Сняли премию? Улыбается! Проблемы с клиентом? И опять…
Ноги у Тамары были самые обычные. Она не скрывала их, носила офисные юбки, брюки, платья – и, кажется, вообще плевала на то, идет ей это или нет. Для Ольги, которая всю сталь своего характера отпустила на создание безупречного имиджа, это было вопиющим нарушением. Ольга считала, что нужно скрывать несовершенства за стильным образом и подчеркивать наиболее удачные части себя.
А Тамара открывала беззастенчиво свои полноватые ноги, носила удобные ей туфли, а не те, что чуть-чуть изменили бы ее рост, и распределили бы визуально вес, и светлые одежды – в которых некоторая упитанность тоже не уходила.
А еще любила Тамара бижутерию, что заставляло закатывать глаза Ольгу и наших девиц из менеджеров.
Меня внешний вид Тамары не трогал совершенно. Я даже уважала ее немного за это, но это уважение перебивалось, когда я в минуту особенно для меня трудную снова видела улыбку.
Улыбку на этом чертовом неидеальном по-детски каком-то наивном лице! Чертову улыбку!
Она улыбалась, когда я получала нагоняй и была в самой глубокой мрачности чувств. Она улыбалась, когда Людмила Сергеевна случайно облила ее дорогущую белую блузку кофе, когда Виталик из программистов случайно стер её годовой отчет и даже когда особенно скандальный клиент настрочил на три страницы жалобу (без оснований, на деле), и Тамаре устроили судилище на оперативном совещании.
Рядом с ней было неуютно. Она действительно казалась то сумасшедшей, то блаженной. То просто дурной. Но ничего ее не смущало. Тамара продолжала свою деятельность упорно, приходя вовремя, уходя вовремя и делая все с аккуратностью и в срок.
Не было ни разу, чтобы она сдала что-то позже. Не было ни разу такого, чтобы она где-то нахамила, нагрубила или хотя бы раздраженно вздохнула.
Помню, был такой день, когда взяли совсем еще зеленую девочку. Инструктаж проводила я. Девочка спрашивала, задавала совершенно глупые вопросы по несколько раз, уточняя то, что было уже разжевано на все лады.
В конце концов, я не выдержала, и, ясно ощущая, что еще немного, и я просто эту девочку ударю, подбежала к Тамаре…
Тамара не отказала. Выслушав меня (с этой проклятой улыбкой), она занялась сотрудницей. И провела с нею весь день. Правда, девочка эта не пришла больше на работу, сочтя ее слишком сложной.
По итогу – Тамара потратила весь день впустую, но она ни взглядом, ни жестом, ни словом не упрекнула меня в этом. меня упрекала ее улыбка – как всегда ровная.
Я купила ей шоколадку. Тамара улыбнулась еще шире.
И мне стало еще гаже.
Складывалось впечатление, что я вообще первая, кто отблагодарил ее, никогда не отказывающуюся помочь. И пусть это был только пустяк с моей стороны, она улыбнулась так, словно я ей премию свою отдала.
Да, Тамара всегда готова была помочь. Но, несмотря на это, обращались к ней редко. Ее улыбка заставляла чувствовать себя неловко. Я так вообще с того раза зареклась к ней обращаться.
Чувствовала себя на редкость отвратительно.
А потом все приглядывалась к ней. Смотрела на то, как уходит она в полном одиночестве на перерыв, и как также одиноко, улыбаясь, возвращается назад. У нее не было компании. Не знаю, были ли у нее дети или муж. Имела ли она животных? Знаю только, что она улыбалась каждый день, несмотря ни на что, всем нам.
Когда Тамара положила на оперативном совещании заявление перед Самим, мы все охнули. Кто-то с удивлением, кто-то с облегчением, кто-то для порядка.
-Это что? – спросил «Сам».
-Почему? – «Сам» воззрился на нее с удивлением. Он не ожидал ее ухода. Кого угодно – но не ее. В Тамаре мы все как-то были очень уж уверены, почему-то считая, что никто ее, кроме нас, святых, никуда не возьмет. А вышло вон чего…
«Сам» посмотрел на нее тяжелым взглядом, размашисто подписал заявление и определил резолюцию «Кадры. Оформить».
И совещание кончилось так. Тамара вышла первой, мечтательно улыбаясь будущему. А я вышла следом за ней, почему-то почувствовав, что все вокруг как-то стало неправильным.
Через два понедельника Тамары не должно было быть в нашем коллективе, и я пыталась представить себе это. И при всей своей фантазии, не могла.
Она же последние дни вела себя ровно как и всегда. Улыбалась, передавала дела с полным принятием и улыбкой. Была мила и также безотказна в помощи.
В последний день она поднялась, улыбнулась совсем широко напоследок и, подхватив свою сумку и пакет с последними безделицами, которыми неизменно обживается рабочее место, вышла в двери.
И я, не понимая рассудком, что творю, бросилась за нею. Нагнала, схватила за руку, заставив повернуться.
-Почему…почему ты всегда улыбаешься?
Я затаила дыхание, ожидая, что сейчас услышу что-то о вечной людской добродетели или о том, что мир полон света – какое-то объяснение, из разряда «для чудиков» или «блаженных». И тогда все встанет на свои места.
Сначала я решила, что неправильно услышала. Потом – что спятила. Тамара же. очевидно прочтя без труда мою реакцию, повторила спокойно:
-Я всех ненавижу. Приходя домой – я чувствую, как мое лицо онемело за день в улыбке. И мне больно снова стать живой.
-Тогда…- я, на всякий случай отошла – кто знает этих сумасшедших? – Тогда почему ты улыбаешься?
-Почему? – Тамара удивилась. – А как иначе? Если я вас всех ненавижу? Что, я рычать на всех должна?
Люди обычно поступали так. И я поступала именно так.
-Бывай! – она махнула рукой, повернулась и ушла.
А я стояла и тупо смотрела ей вслед, не веря, что услышала, наконец, истину и жалея о ней.
Не помню, как я доработала тот день, и как провела выходные – тоже. все вдруг стало болезненным и тяжелым.
А в следующий понедельник никто не улыбался нам.
Исцеление
Старый целитель королевского двора Гаюс мог по праву считаться самым сведущим человеком в замке. Столько тайн, сколько выпадало на его душу, не знал ни один советник, ни один зарвавшийся интриган и ни одна самая хитроумная фаворитка.
Но то были тайны более опасные…
Фаворитки, советники, придворные – все они ведали о разном. Кто-то уделял больше внимания шепотам стен, кто-то тайным романам, а кто-то перепискам, что велись в строгой секретности.
Что до старого целителя Гаюса – он знал вещи такого рода, что могли и загубить несколько судеб и даже домов.
Он вытравливал «лишний» плод из утроб блистательных дам, лечил любовниц и любовников самых верных и образцовых для всего двора семей, скрывал уродства рожденных, прятал шрамы, залечивал раны, полученные в пьяных стычках. столько грязи редко выпадает на душу одного человека.
И сегодня старый целитель Гаюс понял, что с него хватит.
Его покои, спрятанные в низкой комнатке самой необитаемой части замка, состояли из одной комнаты, которая делилась с помощью ширмы на две части, скрывая узкую постель в самом маленьком углу. Остальная часть комнаты была его кабинетом, где он готовил снадобья, рецепты, принимал посетителей, если те не вызывали его к себе.
Так он сам попросил. Молодой король, который вырос на глазах Гаюса, принимал целителя как нечто само собой разумеющееся, наблюдая его присутствие подле своего отца всю жизнь. Вступив же на престол, король вызвал к себе Гаюса и спросил, чего тот желает в награду за верную службу?
Король, ожидавший просьбы о повышении жалования или смягчения условий был очень удивлен, но, прежде, чем он задал вопрос об этом, Гаюс, без труда угадавший его мысль, поспешил добавить:
-Мой король, я близок к природе. В пору своей юности, едва вступив на путь целителя, я часто ночевал на сырой земле и питался грубыми лепешками. Я близок к природе и роскошь отравит мой ум. Оставьте прежнее жалование за мной и прежние комнаты и большей награды мне уже не будет.
-Но хоть что-то…- взмолился молодой король. Ему до одури хотелось быть щедрым, сильным, милосердным. Ему хотелось ощутить значимость своей воли, а этот целитель лишал такой возможности.
Но Гаюс снова проявил чудеса чуткости и угадал это желание своего правителя. Подумав немного, он попросил ученика…
Гаюс всегда хотел совершать добро и спасать. Ему повезло попасть в ученики к старому придворному лекарю на пороге собственной юности.
И тут его душа стала разбиваться с поражающей быстротой. Оказалось, что спасать – это не все. Оказалось, что надо еще и учитывать ряд обстоятельств.
Гаюс никогда не был болтлив, но его наставник – старый целитель Гифлет, говорил ему так:
-Ты не должен говорить вообще ни с кем о чем-то, кроме недуга. Твоя задача – спросить, что болит у гостя и сказать, что ему принимать и как. Все остальное – для твоего же блага, храни в себе.
Гифлет вообще пытался обучить Гаюса не только премудростям и тонкости целительства, но и выживанию при дворе или, как он сам говорил «в Царстве Змеином».
-Я и не собирался! – тогда, в первый раз услышав такое от своего наставника, Гаюс даже обиделся.
Гаюс, помогавший перетирать дубовую кору, слушал вполуха – блестящие перспективы вырисовывались в его сознании.
О том, что молчать будет действительно тяжело, Гаюс понял быстро, едва стал целителем вместо покойного Гифлета.
Его пытались купить.
В ту пору Гаюс был молод, он еще только желал блестящего будущего, видел вокруг себя двор, роскошно убранный, и мечтал занимать в нем свое место, и хотел власти и золота. Тогда он не был еще под покровом скромности и даже некоторого отрицания благ. Тогда все было иначе.
И всего этого блеска он мог достичь, буквально за некоторую помощь, что ему, ровным счетом, не стоила бы ничего. Нужно было только назвать некоторые моменты…
Так, например, барон Боде предлагал целых сто монет за то, чтобы Гаюс открыл ему только одно: для чего дочь барона приходила к целителю?
И соблазн был велик. И тайна дочери была тяжела. Гаюс колебался. Ему хотелось взять кошель и рассказать о глупой девице, что самостоятельно пыталась вытравить плод из своей утробы, явившийся результатом ее нежного внимания к одному из слуг отца.
Гаюс помог девушке – спас ей жизнь, от плода избавил, но вот не учел того, что отцу ее станет интересна причина посещения дочерью целителя…
И когда рука Гаюса уже была готова взять кошель, ему вдруг привиделся в полумраке сгорбленный силуэт собственного наставника Гифлета, и будто холодом повеяло в комнате.
И Гаюс заторопился прочь, оставляя барона со смутным, крепнущим подозрением.
Подкуп был не единственным методом. Целителя пытались запугать. Его отлавливали в темном коридоре, его покой нарушали и даже переворачивали его кабинет вверх дном, ища записи о пациентах, на все это Гаюс сначала пугался, потом научился равнодушно смотреть, а потом и откровенно веселился, вспоминая слова своего наставника:
-Но как мне тогда хранить тайны пациентов? – озадачился Гаюс.
Гаюс, став целителем, только забавлялся, наблюдая за обысками в своем кабинете. Они не были согласованы с королем, а потому велись тихо, с максимально тревожным звучанием сердец и спешно. Но рьяно.
Однако ни разу не было найдено ничего стоящего. У Гаюса было несколько книг для записи пациентов. И у каждой был свой шифр. И везде было разное: в одной книге Гаюс вовсе записывал грубые и пошлые шутки, услышанные от рыцарей – именно эту книгу он оставлял на самом виду. Во второй была информация скудная – первые буквы имени, да первые буквы назначений. Что-то понять, не имея образования, было невозможно.
А третья была настоящей и содержалась в строгом тайнике под окном.
Но Гаюсу пришлось противостоять не только подкупу и страху, ему пришлось противостоять собственной жалости.
Тогда Гаюс только пожал плечами – он не понимал, как может целитель не сострадать?
А потом понял и это. Раз за разом, сталкиваясь со слезами, с мольбами, он понял вдруг, что не может поддаваться душой на утешения, даже если сочувствует.
-Убьет меня мой муж! – рыдала герцогиня. – Вы хотите моей смерти?
-Что же мне делать? – герцогиня требовательно взглянула на целителя.
Тогда он и научился искать выход из любой ситуации.
Уродство научил гримировать и прятать; детей, рожденных тайком, вывозить в деревню, где пристраивал, пользуясь наработанными тайнами и связями, но никогда не раскрывал имен родителей; научился лгать во благо и прятать всякую стыдливость; избавился от всего, что могло задеть его самого внешне.
Ему отвешивали пощечины за отказ в безнадежном случае, его отталкивали к стене, взбесившись, унижали, угрожали, обещали кары небесные и подземные.
А Гаюс хранил невозмутимость мрамора, словно бы прятался за холодностью покрова от собственных мыслей и чувств.
Гаюс знал о заговоре и молчал.
Более того, когда у принца Ронана началась страшная головная боль, целитель безропотно, холодно и профессионально принялся лечить его.
Много раз Гаюс едва-едва удерживался, чтобы молчать о том, что не требовало молчания, а требовало суда.
Например, когда при дворе появилась нагловатая молодая Вандея.
Вандея имела древнюю фамилию и ничего больше к этой фамилии не приходящего. Казна ее рода уже давно была пуста и единственная причина, по которой девица оказалась в замке – это тяга короля к благодетельству. Вандее прочили брак, но она поступила иначе, решив, что простое замужество ей не подходит.
В нищете зарождается поразительная изворотливость.
Сначала Вандея лучезарно улыбалась всем и каждому, стремясь всем угодить и некоторые, даже самые прожженные цинизмом и опытом люди, все-таки слегка дрогнули. Кто-то попросил у короля за нее опять, и Вандея попала в личную свиту принцессы Адель – жены принца Ронана.
Параллельно с этим, Вандея часто захаживала к целителю Гаюсу, и сначала Гаюс отнесся к ней настороженно.
И Гаюс смягчился. Даже ругал себя за то, что дурно и настороженно подумал о ней. Он был тоже чужаком. Нужным для двора, но чужим.
Вандея просто приходила, не гнушаясь запачкать руки, резала и натирала кору, коренья, составляла мази. Гаюс даже невольно отметил у нее талант, на то девушка залилась смехом6
-Надо было идти в целители!
Однажды же Вандея пришла поздно к Гаюсу, когда тот уже лег. Извинилась за поздний визит.
Гаюс достал из личных запасов ивовый настой от бессонницы и объяснил Вандее, что три капли на стакан воды хватит, чтобы пропасть до утра. Девушка поблагодарила и тихо вышла из его кабинета.
А утром Гаюс узнал, что принцесса Адель – жена Ронана не проснулась. Целителя вызвали уже к трупу.
К тому же, принцесса была абсолютно здорова.
Что-то точило сердце Гаюса, но Вандея и двор погрузился в траур. Упрекнуть было не в чем – все скорбели. Вандея и вовсе ходила заплаканная…
На четвертый день Гаюс, возвращаясь от раннего визита к королю – у короля ужасно раскалывалась голова после поминального пира по Адели, увидел, как из покоев Вандеи, оглядываясь, выходит Ронан (тогда он еще не знал, что Вандея станет официальной фавориткой принца меньше, чем через две недели от смерти принцессы).
Гаюс, со смутным предчувствием, пришел к Вандее уже к вечеру. Он понимал, что сам сотворил убийство, хоть и не знал, не мог предположить о последствиях.
-Леди Вандея, я дал вам несколько дней назад ивовый настой, вы не могли бы его вернуть?
Флакон был из моих личных запасов, я уверен – у вас он остался, трех капель на стакан воды…
-А как же я? – усмехнулась девушка.
Гаюс мрачно взглянул на нее и ничего не сказал.
Вернувшись в свои покои, целитель вдруг понял, как ему противна его огромная комната, его большие, подбитые серебром сундуки, сколько в них лишнего! А для чего? Для той жизни, которая не значит ничего, которая ему и не принадлежит?
С того дня Гаюс стал равнодушен к богатству. Что-то надломилось в нем. Он пошел к королю и попросил уменьшить его жалование вдвое.
-Может – увеличить?– поинтересовался король.
Король пожал плечами.
-Может – больше? – уточнил король. – Ну ладно, я понял, как это работает, странные у тебя пожелания, впрочем, как угодно.
Гаюс наказывал себя за то, что делал. Он знал, что если не поможет с ранами или вытравкой плода, то эти люди найдут решение – вопрос лишь в том, насколько качественнее это будет. За себя же Гаюс отвечал.
Он был уверен, что спасет и спасал. Его душа рвалась от горя, когда он видел, что болезнь его пациента не поддается лечению. Его душа рвалась, когда к нему приходила знатная дама и, рыдая, спрашивала – нет ли у ее мужа любовницы…
Но Гаюс молчал о скорой смерти пациента, лишь выполнял свой долг – перевязывал и обрабатывал раны. Сохранял безмолвие пред дамой, хотя пару часов назад ее муж и привозил к нему девушку.
Гаюс наказывал себя отречением от богатства, от благ. Он носил одну мантию, держа другую в шкафу, для особого случая, но случай пока не приходил.
Но этого было мало. Гаюсу начинало казаться, что за все свои грехи он недостаточно платит. Он принялся ходить раз в месяц по деревням, леча крестьян, которые не могли оплатить услуг целителя. И чем страшнее были язвы, что он встречал, тем счастливее был Гаюс. Сталкиваясь с низостью нищеты и полного забвения деревень, Гаюс был счастлив! Он стал проявлять рвение в исцелении самых обездоленных, спасал нищих, к которым боялись прикасаться даже самые стойкие духом благодетели.
Он жил. Чувствовал, что живет.
А когда ему надлежало возвращаться ко двору – плакал, чувствуя себя запертым и обманутым.
Однажды пытался подать прошение королю.
-Спятил? – король даже обозлился. – Нет! ты – лучший. Не согласен с твоим уходом.
-Нет, никаких учеников. Разговор окончен.
Гаюс оставался. Томился клеткой, тюрьмой и бессонницей. Он продолжал исцелять, исправно лечил, но тьма, незримая окружающим, подступала к нему.
Ничего не интересовало Гаюса. Женщины, вино. Власть, богатство – все ушло и остался только долг. Он не слушал слухов, не знал шепота стен. Ему стало безразлично даже то, кого он лечит.
Только симптомы, только боль – пара вопросов и микстура. Все.
Подобно тому, как учил его Гифлет, Гаюс теперь стал сам наставником. У Огюста горели глаза от молодости и жажды жизни. Ему хотелось быть в центре жизни.
-Целители самые сведущие люди в замке! – выдал как-то он восторженно.
-К чему нам знание о замке? – возразил Гаюс. – Нам должно быть одно знание – о болезни.
-Целитель не использует знание своих тайн! – Гаюс дрогнул, выдавая впервые за долгое время, странное чувство и понимая, что, возможно, после его ухода, ничего не будет прежним…
Гаюс внимательно смотрел на своего ученика, но не мог понять, когда тот из разделяющего его взгляды последователя, стал таким.
А может быть, таким и нужно стать в Царстве Змеином? Может быть, и Огюст прав? Обладая большей властью – больше сотворишь блага? Впрочем, где кончается оно, благо?
-Почему? – спросил наивный тогда еще Гаюс.
-Что? – Гаюс внезапно начал осознавать страшное, произнесенное его наставником, происходящее…
Сегодня у Гаюса впервые задрожали руки.
Если бы не Огюст, присутствовавший во время извлечения кинжала из тела хмельного графа, сориентировавшегося, заметившего слабость наставника, пациент бы умер, истек кровью. Но Огюст не замедлил с реакцией, с ней замедлил Гаюс.
И все еще можно было бы спасти, но Гаюс вдруг почувствовал, как его руки предают его – в них пропала точность и чувствительность.
Слабость уже пленяла целителя – он едва смог кивнуть, выдохнул тихо, на пределе своих возможностей:
-Ты…был хорошим учеником.
Подмелив, добавил с мрачной усмешкой:
-Но действовать буду сам.
Роза не в счет
Когда-то у принцессы Авэль была любящая семья. Ее отца называли мудрейшим королем, отцом народа и защитником земель. Ее мать ставили в образец благодетели.
Но это все было слишком давно. Теперь принцесса Авэль не помнит уже этого, все кажется ей только сказкой, ведь мир не меняется вот так, по щелчку пальцев? Не меняется. А значит, что и сказка была гнилая, слишком хрупкая для того, чтобы быть в жизни.
Когда-то у принцессы Авэль были большие собственные покои, кровать, заваленная подушечками разных размеров, расшитых шелковыми лентами. Служанки бережными костяными гребнями расчесывали ей длинные темные волосы, смазывали маслом для блеска и зашнуровывали на гибком ее стане многие корсеты платьев, завязывали многослойные пышные юбки.
А теперь у принцессы Авэль только жесткое ложе с тонким покрывалом, которое не спасает от холодных ночей и служит скорее насмешкой. Исчезли пышные юбки, и осталось строгое мерное монашеское платье, подбитое грубыми нитками, которые жадно впиваются в когда-то нежную кожу. И волосы теперь не лежат в сложных прическах и не собраны в сложную прическу, а стыдливо убраны, спрятаны.
Когда-то принцесса Авэль любила смотреть в зеркальце на себя. Зеркальце у нее было в изящной серебряной оправе и крепилось на шелковой ленточке к рукаву, чтобы в любой момент можно было взглянуть, полюбоваться своей красотой…
Теперь, если ей и попадалось на глаза зеркальце, она не смотрелась. К чему? Красоты больше нет. есть исхудалое, огрубевшее лицо, большие глаза, под которыми залегли тени бессонницы, губы побледнели, и весь лик сам поблек. А она еще преступно юна, но разве можно сказать это, увидев ее? Гибкий стан стал просто прямым, лишенным изящного движения и приобрел только грубоватость в каждой своей повадке.
У принцессы Авэль было две жизни. Первая, счастливая закончилась рано. Вторая пожирала большую часть ее лет.
И это было совершенно не ее виной.
Принцесса Авэль была слишком мала, чтобы угадать печальный факт того, что любая, хоть сколько-нибудь знатная кровь, не имеет выбора в брачном союзе. Когда же речь идет о троне, тут и вовсе нет никакого чувства, кроме расчетливой выверенности.
Ее родители были ярким примером такого расчета. Они не любили друг друга, но, будучи людьми умными, не демонстрировали это и проявляли уважение ко второй половине, пряча романы и интриги. К тому же, выступали единодушно, союзом. Так поступают соратники, союзники. И они такими союзниками были.
Мать – не обладавшая красотой, но компенсировав это знаниями и чуткостью, умела закрывать глаза и не слышать шелесты и пересуды.
Отец – напротив, красивый и статный, но терявший множество преимуществ из-за своей вспыльчивости, умел обращать любой слух в шутку.
Наверное, как позже, уже оказавшись в заточении каменной, самой худшей тюрьмы – монастыря, думала Авэль: у человека, у любого человека есть в жизни какое-то помутнение.
Помутнение приходит лишь раз, такое сильное, что нет ничего, кроме одержимости, кроме пожирающего изнутри демона. Это как чесотка всех внутренностей сразу, когда готов выть и царапать свою кожу, сердце и душу – лишь бы облегчить этот недуг.
Отец Авэль поймал однажды такую болезнь, принявшую вид Герцогини Н. – жены одного из преданнейших друзей королевства.
Герцогиня Н. была воплощением всей женской красоты. С нее писали портреты художники, ей посвящали оды поэты, музой называли скульпторы. Она вся была сплетена из какой-то таинственной, нечеловеческой красоты, благословенная всеми мирами на тонкость и памятность черт.
Но у герцогини был серьезный недостаток – верность мужу. Она видела лишь его перед собою и становилась рядом с ним еще краше, в глазах ее рождался блеск любви. И это служило поводом для шуток среди неудачных поклонников, каждого из которых упорно не замечала Герцогиня Н. муж ее был обычным, имел множество шрамов, был не изящен в выражении слов, не писал стихов и, как сказал придворный скрипач короля:
-Феи задурманили бедную девушку, не иначе! Иной причины такой любви я не вижу!
Герцогиня Н. жила светом. А потом ее увидел отец Авэль. Королева приготовилась ничего не замечать, а двор замер в испуганном ожидании: откажет герцогиня или нет? все-таки ведь…король! Говорят, заключали даже пари.
-Откажет! – уверенно заявляли в одном углу.
-Королю нельзя отказать! – отмахивались от них.
-Король не станет ссориться с ее мужем – это верный друг королевства! – возмущались четвертые. – Ни одна красота не стоит такой утраты. Король должен думать о народе!
Она отказала. Отказала так, как отказывала Главе Торговой Гильдии, как отказывала Восхваленному Поэту, как отказывала Королевскому Скрипачу, Графу, Барону, Принцу…
Королева охнула, услышав об этом. Она хорошо знала нрав мужа. Поехала с уговорами, бросилась на колени перед герцогиней, умоляла ее сдаться, убеждала, что король потеряет к ней интерес, стоит только…
Но Герцогиня Н. взглянула на королеву со слезами, подняла ее с колен и ответила:
-Святость моего брака видят мои боги. Как смотреть мне в глаза моему мужу, если я буду знать свою вину?
Королева уходила, глотая завистливые колючие слезы. В тот момент она даже хотела, чтобы Герцогиня Н. страдала.
Авэль было пять лет, когда мужа Герцогини Н. убили. Его закололи среди белого дня на городской площади неизвестные, которым удалось скрыться.
Авэль была слишком мала, чтобы знать о том, что тем же вечером стража приволокла к королю Герцогиню Н.
Дальнейшее Авэль знала по слухам, по шелестам, по теням замка и королевства, по сочувственным взглядам монахинь…
Герцогиня Н. жила пленницей. Королева делала вид, что не замечает, но что-то сломалось в ней. Медленно она угасала. Когда же выяснилось, что Герцогиня Н. ждет ребенка, и, как говорили лекари – мальчика (что вообще лишило короля любого восприятия реальности), королева слегла.
Еще до того, как разрешилась несчастная пленница от бремени, королева умерла. Это Авэль помнила. Помнила безучастное лицо отца, помнила, как бросалась на землю, как плакала и чьи-то руки обнимали ее. Тогда маленькая принцесса не знала, что ее обнимают последний раз.
Может быть, это была случайность, а, может быть, короля наказало небо, но Герцогиня Н. умерла в родах. Вместе с ней умер и ребенок.
В тот день были казнены все лекари, а сам король потерял все, за что его когда-то любили, и остались в его сердце только пустыня, ненависть и страх.
А хуже всего было от того, что рядом с ним была дочь. Дочь, напоминавшая ему о том, что сына больше нет. его сына. Сына от той, что так была ему нужна.
Как рождается злоба к тем, кого мы так любим? Наверное, через боль. Утративший все король, чувствовал только боль. И в боли родилось то, что определило жизнь Авэль. Первая Роза Королевства стала ненавистна ему.
Сначала он сторонился дочери. Затем стал придираться к ней. Как назло, придираться было сложно: Авэль переняла любовь матери к знаниям и учителя, приставленные к ней, отмечали ее ум.
Но когда тебе нужно выплеснуть боль, когда нужно прицепиться хоть к чему-нибудь, ты найдешь.
Итак, по мнению отца:
Авэль не так сидела, не так ела, не так смотрела и говорила не с той интонацией. Она говорила то громко, то тихо, то смеялась, то, напротив, ходила унылая и отравляла жизнь отцу. Она носила светлые платья, которые ее полнили, или носила темные, которые ее бледнили. Авэль была неловкой коровой в танцах, была отвратительной в каждом своем достижении, а учителя ее хвалят только по одной причине – они жалеют ее, ничтожную девчонку!
За девочку пытались вступиться даже некоторые советники, которые видели много черствости и умели быть жестокими, но считали, что жестокость должна быть оправданной и не должна быть постоянной.
-Ваше величество, ваша дочь проявляет удивительные способности к истории, литературе и географии! – говорили ему.
Роза чахла. Роза вяла. Роза была не в счет.
Она умирала, оставаясь, по недоразумению, живой.
Король мучительно искал способ избавиться от дочери. Она была ему ненавистна. Он чувствовал вину перед нею, и от этого становилось ему еще хуже и все тяжелее было от этого Авэль.
А потом, когда Авэль было девять, он ударил ее. До крови. По лицу. За что – сам уже потом не смог сказать, но это напугало его и тотчас собранный совет был вынужден искать место, куда можно отдать дочь, куда ее можно спрятать от врагов королевства, от посягательств – от всего.
Единогласно выдохнули (с облегчением даже):
К вечеру, заплаканная, ничего не понимающая, с синяком на лице, Авэль была тайно вывезена в торговой тележке с несколькими сундуками прочь и король выдохнул, будто бы, с облегчением, и только потом с ужасом понял, что ненависть, терзающая его, осталась с ним, а не покинула замок.
Но в это время Авэль была уже далеко-далеко.
Иронично, но именно в монастыре Авэль поняла впервые, что бог глух, а позже уверилась, что его нет.
Монастырь – это тюрьма для тайных любовниц и бастардов. Монастырь – это приют для тех, кто потерял свой фавор и должен исчезнуть. И когда-то Первая Роза Королевства, помещенная под чужим именем делила теперь свою жизнь с серыми и черными платьями, строгостью правил, скудностью ужинов и компанией из бывших знатных любовниц, тайных и надоевших жен и просто неугодных женщин.
А самое главное – здесь можно было только молиться и трудиться. Если к труду Авэль относилась с уважением, то молиться… это было ей тяжело.
За каждую ошибку в молитве били тонкой узкой палкой по рукам, за сбивчивость – по губам. За запутанный ответ и неверные строки молитвы оставляли без ужина или вовсе загоняли в голодовку. Отняли все вещи из мирской жизни, облачили в строгие робы, запретили думать. Запретили смеяться и вручили молитвенник.
Нельзя было бегать, нельзя было играть, можно было молиться. Нельзя было задавать вопросы, повышать голос и поднимать глаза, когда с тобой заговаривает служитель. Конечно, бывали протесты, но больше – тени, все, попавшие в этот каменный мешок жизни становились тенями.
Холод ночей, от которого не спасало тонкое издевательское одеяло, скудный черствый хлеб, похлебка, сваренная на куриной шкуре с парой мелких картофелин – это достаточно, чтобы не умереть, но смысла в таком существовании нет.
Учили добродетели. Твердили, что все, кто здесь есть – грешницы, что здесь им и место, что они должны платить за свои грехи. Может быть, здесь и были грешницы, но Авэль как-то возразила, что она не сделала ничего плохого никому.
Просто потому что даже не успела бы этого!
За это была отправлена в темный чулан на два дня. Там пахло крысиным пометом и гнилым деревом, не было видно ничего, да и давали только на ужин пару ломтей хлеба и стакан воды на день. Но зато там было тепло – холод не проникал туда.
Потом Авэль пару раз специально нарушала порядок, чтобы оказаться в чулане и не мерзнуть.
Как рождается тьма?
Когда ты осознаешь несправедливость, когда горечь душит тебя змеиными кольцами, а ты в этой горечи не виноват.
Когда, чтобы успокоить воющие и рыдающие, царапающиеся мысли ты начинаешь усиленно их занимать до тех пор, пока не вспоминаешь священное слово «месть».
Авэль по ночам – холодным и жутким, безучастным к ней, тихо просила в своих мыслях, что, если ей не отвечает небо, если бога для нее нет, пусть к ней придет тьма. Она обещала тьме приют в своем теле, обещала верность и преданность, обещала все, что угодно, за один только шанс к мести.
Ночь за ночью, день за днем шепот ее креп. Потом она начала говорить уже вслух.
Ее били. Лишали ужина. Остригли. Облили ледяной водой. Снова избили. В монастыре произносить клятвы тьме – богохульство! Но там, где прежде были слезы, был теперь смех.
И однажды тьма снизошла к ней. Явилась, обретая чудовищную свою форму, вползла змеей, обвилась вокруг ее шеи и внимательно взглянула желтыми глазами в ее – потускневшие от холода мира.
А потом мотнула головою и, оставляя липкий след по телу Первой Розы Королевства, поползла к ее рту.
Авэль покорилась и открыла рот, позволяя демонической силе сплести свое тело с ее телом, позволяя тьме обрести сосуд. Змея скользнула в нее одним махом и затихла, удобно устраиваясь где-то в желудке, развивая свои кольца.
Авэль задыхалась недолго. Ее отпустило также стремительно, как и замутило. И когда она распрямилась, то поняла: свершилось.
Что-то новое было в ней. Сила, прежде незнакомая и чужая, разлилась по телу, давая блаженный покой. Тьма обнимала ее, словно шелк, давно забытый и овевала теплым нежным ветерком…
Когда за ней пришли, чтобы выпустить в очередной раз из чулана, Авэль даже не стала скрывать своего триумфа. Для нее больше не существовало дверей, а монахиня, открывшая ей и готовая спросить строго, усвоила ли Авэль, наконец урок и приняла ли смирение небесное, как опору для себя, даже не успела понять, что с ней произошло и что за желтый блеск лихорадочно сверкнул во взоре пленницы.
А это все блеск Розы, что была не в счет и теперь собиралась вернуть утраченные позиции.
Ночь была кровавой. Змея, дремавшая внутри Авэль, одобряла эту кровь и молила о следующей. Авэль не спорила.
Утром, еще пока нежно и светло занималась заря, Авэль оставила монастырь, ставший ей тюрьмой, оставив за его порогом слабость Первой Розы Королевства, множество тел, и свободных многих пленниц, которых жалела, но, которые, как забавно – остались на месте, боясь шевельнуться…теневые, ставшие ничем, они с ужасом смотрели на свое освобождение и с мольбой ждали обратного плена.
А Авэль ушла. У Розы отрасли шипы и налились черным ядом.
Его болезнь
Когда молодой король – Его Величество Карл слёг в постель с болезнью, его родной брат – принц Филипп мгновенно заперся у себя и заявил, что не собирается никого видеть.
Он не был идиотом и прекрасно знал, во что выльется любая встреча во время болезни его родного брата: королевство нуждается в короне, королевство хочет видеть короля. Хотя бы временно кто-то должен нести бремя трона, а там, кто знает, может быть, молодой король и не выберется из болезненных объятий и оставит эту бренную землю.
Наследников у него еще нет. Кто-то должен взять престол и, кто может быть лучшей кандидатурой, чем принц Филипп, его брат? А вот что по этому поводу думает сам Филипп – вопрос плачевный.
А сам принц Филипп с раннего детства увлекающийся историей и литературой, и проводящий все время за этими дисциплинами в ущерб остальным, к огорчению множественных своих воспитателей, заметил, что чем дальше держишься от трона – тем целее будешь. Он давно решил для себя, что душные тронные залы, ответственность за все земли и постоянные петли интриг, ловушки, шепоты, шелесты, доносы, риск – это не для него! Нет уж и нет!
Ему по душе были празднества, развлечения, и число их росло с каждым годом по мере его взросления. Его пытались наставить на путь истинный, но принц оказался своенравным и отвечал, что править он не будет, значит, его следует оставить в покое.
В конце концов, Филипп отвоевал себе право быть придворным шутом. Право любимого шута короля, который не скрывал своей зависти к брату, которому удалось сбежать от тяжелой бархатной ткани камзолов, от короны, что давила на голову – от всего!
Его Величество Карл, который привык с ранних лет опасаться каждого и заранее подозревать в любом своем приближенном потенциального врага (так его учили), только в брате своем не видел угрозы, точно зная, что тот скорее утопиться, чем позволит надеть на себя корону.
Филиппу прощалось все. Ему прощались многочисленные любовницы, имевшие ревнивых и знатных отцов, мужей и женихов. Ему прощались похабные и грубые шутки с послами, любые выходки, все памфлеты, скабрезности, опоздания, пародирование – всё! Его Величество Карл обожал и находил забавным выходки принца и хохотал каждый раз от чистого сердца – и в этом было его последнее, абсолютное безопасное упоение!
Двор не одобрял. Двор хмурился, шептался. Королева-мать предприняла попытку воззвать принца Филиппа к ответственности за свой дом, воззвать прилюдно, но потерпела поражение, когда ее младший сын на фразу:
-И вы должны помнить, откуда идет наш род!
Ответил с привычным шутовством:
-От праха земного, в прах и уйдет.
После чего тряхнул головою, развернулся на каблуках и, изображая из себя известную походку министра за финансами (тот подворачивал раненую в далеких боях ногу), заторопился прочь…
Королева-мать поджала сухие губы и ответила:
-Мой сын выставляет себя на посмешище! Только и всего. Это его месть за те благодетельства, что ему даны.
На это королева-мать уже не стала отвечать и просто прожгла самым злым и яростным взглядом своего собеседника, но тот не смутился – он знал ее уже не первый десяток лет и помнил молодой еще красавицей, что робко поднималась по здешним лестницам…
Когда король слег, Филипп первый бросился к постели брата, и убедившись, что тот жив, налетел на лекаря, с требованием объявить, что с Карлом.
Испуганный сверх меры лекарь объявил, что у короля переутомление и болезнь его не опасна, но около месяца ему придется провести в постели..
Месяц при дворовой жизни – это вечность. За месяц можно стать фаворитом короны, можно потерять все, можно стать любимцем, впутаться в три десятка скандалов, и оказаться в забытьи.
Почуяв на своей спине взгляды, которые выражали одну общую мысль о том, что на время болезни Карла кто-то должен сопроводить деяния трона и кабинета министров, Филипп, не дожидаясь, пока взгляды станут словами, бросился к себе, в свои покои, заперся и объявил, что будет готов принимать только тогда, когда его брат встанет с постели.
Сначала под двери пожаловала королева-мать с кабинетом министров и наставником.
-Мой сын, откройте! – потребовала королева-мать.
-Разве мой брат встал с постели? – крикнул Филипп, даже не приближаясь к дверям.
-Откройте! Вы ведете себя как неразумное дитя. Вам надлежит на время болезни Карла принять его обязанности.
-Ну, он-то мои не принимал! – издевательски отозвался принц. – Когда я болел, он не пил вина вместо меня! Когда я болел, он не кружил головы женщинам за меня.
-Откройте сейчас же! Я вам…приказываю!
-Я ваша мать, и я требую повиновения!
-Я ваш сын и я требую, чтобы вы оставили меня! В конце концов, я всегда был про запас. Только вот Карл не умер, он жив и скоро встанет, а вот меня вы не увидите! – для верности, в подтверждение своих слов, Филипп швырнул в дверь кубок.
Кубок произвел значительный грохот, врезавшись в двери…
-Вы унижаете свою мать! – плаксиво, давя на жалость, когда не вышло авторитетом, взвыла за дверью королева.
-Мы и сейчас прекрасно говорим!
-Хорошо, ваше высочество, корона оказалась в опасном положении.
-А когда было иначе?
-Филипп! – не выдержала королева-мать и снова бросилась к дверям. – Открой дверь! Немедленно открой дверь и прекрати нас позорить!
-Я в высшей степени разумен, клянусь вам в этом!
-Ваше высочество, это только до выздоровления вашего брата!
-Ну, тогда еще лучше: у вас есть моя мать, она – знатная интриганка, у вас куча министров, зачем вам шут? я даже в совет не вхожу!
-Откройте, ваше высочество!
-Филипп, я вас прошу! Будьте благоразумны!
Но принц, выдержав в течение получаса эту атаку в полном молчании, не реагировал ни на стук, ни на слезы, ни на угрозы и даже на проклятия родной матери не реагировал. Он знал, что время мирное, что пока он будет разбираться в тонкостях всех дел, ведь если делать, то делать хорошо! А это требует вдумчивости – так к этому периоду Карл уже встанет с постели. Лекарь обещал!
А эти…да плевать. Они никогда не могли понять его свободной и мятежной души.
Разумеется, пришлось Филиппу открыть. У него в покоях было все, кроме свежего вина, еды и любовницы. Вместе с прислугой ввалились через порог и министры. Уже без королевы-матери.
-Вам чего? – вежливо спросил принц.
-Ваше высочество, нам нужен король! Вы должны, это ваш долг!
-Ага, понял! – заверил покладистый Филипп и, поставив самостоятельно подносы на столик, как ему было удобно, заглянул за кресло, затем за балдахин кровати, потом под кровать…
-Ваше высочество? – робко спросили его.
Так повторялось часто. Менялись лица, приходили то в большем количестве, то в меньшем. Однажды принесла поднос с едой сама королева-мать. Она почернела от слез и нанесенной ей обиды.
-Не знал, что вы подрабатываете, матушка! – Филипп принял с сыновьей покорностью и любовью поднос из ее рук.
-Вы еще и издеваетесь! – свистящим шепотом отозвалась она. – Если вы не спуститесь в совет, то я прикажу высадить вашу дверь и натянуть вам корону силой!
Гордость за Филиппа, смешанная с пеплом горечи, зажглась в ее сердце.
-Вы эгоист, мой сын! Вы жестоки с матерью, советом и страной.
Королева поджала губы и впервые за долгие годы не нашла слов.
Больше королева-мать не появлялась. Зато министры не отставали в своих уловках. В какой-то момент Филиппу стало даже интересно за ними следить.
Однажды они устроили заседание прямо под его дверьми, в надежде, что принц выйдет и примет участие, но принц был сделан не из какого-то ветхого материала, а потому, он сел по другую сторону двери и начал громко распевать грубые и оскорбительные частушки, которые вдоволь почерпнул в солдатских борделях.
В конце концов, у почтенных министров сдали нервы.
В другой раз министры попытались действовать через одну из постоянных любовниц принца – леди Марию. Они обещали ей кучу титулов и золота, если та уговорит хотя бы на какие-то меры принца. В залог они дали ей сто монет.
Филипп с удовольствием выслушал воркование своей любовницы, а после, надев одну из ее юбок, вышел в коридор и в таком виде, шокируя придворных, подражая тонкому голосу леди Марии, ответствовал:
-Я пыталась, но я не могу, решительно не могу, он слишком груб со мной!
После чего швырнул под ноги министрам россыпь монет и, залихватски виляя задом, скрылся в покоях.
Больше он никогда не взглянул даже на леди Марию. А та выскользнула в коридор в разобранных юбках и одеяниях и сползла по стене, задыхаясь от плача.
Вышло, впрочем, как-то раз и еще веселее. Когда Филипп открыл двери за едой, часть министров, решившая действовать радикально, подхватила подмышки и понесла бережно в Совет…
Принц не расстроился, поджав ноги, он с хихиканьем устроил себе что-то вроде качелей на руках советников, сопровождая все действо отборной руганью и песенками оскорбительного характера.
До зала его, впрочем, донесли, но едва поставили на пол, как он опрометью бросился прочь из зала с криком:
-А вот и не догоните!
С тех пор он, правда, стал открывать дверь лишь чуть-чуть, чтобы только взять поднос или чтобы проскользнула какая-нибудь юркая девица…
А однажды ночью к нему, с долгожданной вестью постучался лекарь.
Но лекарь просил подождать до конца третьей недели прежде, чем подняться с постели насовсем. На исходе третьей недели, в последний вечер, король попросил пригласить принца Филиппа и сделать это в тайне от сильно сдавшей в последние дни королевы-матери.
-Ну что, сколько можно прохлаждаться? – с такими словами вошел Филипп и не удержал улыбки, увидев бодрого Карла. Принц бросился к брату и сжал его в крепких объятиях.
-Я, понимаешь, тут с ног сбиваюсь, а он валяется! – продолжал возмущаться Филипп, вытирая притворную слезу, а Карл расхохотался опять и похлопал по плечу своего брата:
-Я всегда знал, что ты не станешь брать власть!
Филипп плюхнулся в постель, и потянулся.
-До чего ж мягко! Не переживай, мой король, ты носишь корону, а я ношу праздник. Никакой силе нас не разлучить. Не переживай, мой брат, я буду рядом, пусть у тебя бремя трона, но я помогу тебе его пройти.
Он помолчал, а потом добавил не без ехидства:
-Правда, если мои песенки и шутки этому не помогут, то я бессилен!
И тут же швырнул в короля подушкой:
-Только попробуй еще раз заболеть! Запрусь с тобой в покоях, и буду травить байки пока не встанешь на ноги!
Карл счастливо захохотал. Ему вдруг показалось, что все, что даст жизнь на испытание его земле и положению, он сможет преодолеть. Обязательно сможет, ведь у него есть нечто большее, чем преданность министров – у него есть друг и брат. Пусть он кажется шутом всем и каждому, но это не так – это маска, за которой живет очень сильный дух…
Стивен Кинг: Чарующий голос Тьмы
Это третья статья из задуманного мною цикла о малой прозе Стивена Кинга. Он, к слову, сегодня отмечает очередной день рождения. Как говорится, Герман Вук еще жив – а мы этому, конечно, очень рады.
На этот раз мы рассмотрим те рассказы Кинга, что составляют, пожалуй, самую любопытную категорию. Эти истории сложно однозначно назвать пугающими – по крайней мере, большую их часть – однако они великолепно справляются со вниманием читателя: привлекают его яркими деталями и атмосферой, абсурдностью выдумки и разгулом фантазии. Говоря по-простому, речь пойдет о мистике у Кинга и его наиболее интересных фантастических допущениях.
Говоря о малой прозе Кинга, стоит отметить, что большая часть его текстов выстраивается на идее дополненной реальности – реальности, в которой явно присутствует что-то лишнее, и именно это присутствие подчас пугает нас. Но так происходит, конечно же, не всегда. Порой с помощью такого вот дополнения привычной жизни Кинг пытается выразить интересную мысль, задать читателю хороший вопрос, а то и просто знатно развлечься – и во всех трех случаях мы с вами точно не останемся в дураках, если доберемся до финала истории.
Взглянем, например, на самый первый опубликованный в СССР рассказ Кинга – «Поле боя». Эта увлекательная история не столько пугает, сколько забавляет читателя своей абсурдностью, неожиданным гротеском, а также отличной динамикой. Идея оживших игрушек, используемая здесь, вряд ли сильно кого-нибудь удивит – но как же здорово она подана!
Иллюстрация к «Полю боя» из журнала «Юный техник», 1981 год
Не удивительно и то, что пугать читателей игрушками Кингу наскучило не сразу. В рассказе «Обезьяна» мы снова сталкиваемся с «оживающим» артефактом детства, вот только теперь абсурд ситуации здесь не может казаться смешным; страдания отца и сына – главных героев рассказа – выписаны настолько тщательно и достоверно, что их страхи передаются нам во время чтения, и до самого конца хочется верить, что все у них обойдется.
«Дар дьявола», фильм 1984 года. Симпатяга, правда?
Следующий на очереди – «Долгий джонт», легендарный рассказ, удачно вместивший в себя научную фантастику и чистый незамутненный ужас. История ученого, изобретшего телепортацию, безусловно, интересна, но ее «обрамление» и суровый финал намного ценнее; они показывают, насколько страшно бессознательное человеческое любопытство, и что главный враг человека в первую очередь он сам.
Рассказ «Сезон дождей» очень типичен для Кинга: женатая парочка на машине совершает поворот не туда, останавливается в тихом непримечательном местечке, а затем попадает под дождь.
Обычная история, правда? Вот только есть одно но: набирающий силу ливень вовсе не простой, а благодарить тут стоит фантазию Кинга и – что наиболее вероятно – десять казней египетских.
В некоторых своих рассказах Кинг не наделяет реальность чем-то чуждым, а скорее работает с тем, что уже есть. Словно карты в руках опытного шулера меняются местами судьбы, пространства, время, сон и явь – и вот уже читатель не понимает, где правда, а где вымысел, но остановить чтение едва ли может.
Взять хотя бы «Всемогущий текст-процессор». Технологически этот рассказ, разумеется, устарел, однако в нем затронут самый сложный и один из самых важных конфликтов – человека и его судьбы. Может ли человек сменить исходные данные своей жизни, переформатировать ее так, как ему нужно? В реальности – нет, а у Кинга – почему бы и нет? Другой пример такого мистического «программирования» собственной жизни встречается в рассказе «Дом на Кленовой улице». Конечно, его маленькие главные герои и сами не понимают толком, что происходит, однако шанс, предоставленный судьбой, терять они не намерены – а мы с замиранием сердца до последней страницы за ними следим, и надеемся, что с ее окончанием у этих детишек все будет хорошо.
Иллюстрация Дж. К. Поттера к рассказу «Всемогущий текст-процессор»
Конечно, сопереживать детям просто. А вот в рассказе «Велотренажер» – довольно странном, надо признать, рассказе – мы становимся свидетелями медленного погружения в пучину безумия: главный герой начинает видеть то, чего видеть не должен, а виной всему становится его навязчивое желание сбросить лишний вес. Однако если разобраться, вовсе не в умопомешательстве дело. В действительности эта история демонстрирует мастерское умение Кинга деконструировать реальность в угоду прихоти своей фантазии, и его талант невероятно чуткого рассказчика позволяет нам поверить в эту деконструкцию.
Ну а самым удивительным и, не побоюсь этого слова, самым мощным примером сдвига реальности у Кинга может служить рассказ «Последнее дело Амни». Постмодернистский лейтмотив конфликта героя и автора делает это произведение одним из самых необычных и ярких в малой форме Кинга. Приключения детектива Амни в мире, совершенно внезапно ставшем для него чужим, сочетают в себе напряженность триллера и смелость магического реализма, атмосферу забойного детектива и абсурдное чувство юмора Короля Ужасов – все вместе это и делает историю самобытной и уникальной.
Вообще, мистические истории у Кинга зачастую преисполнены некоторой внутренней изящности, очарования, в котором и проявляется его авторский голос. Кинг прекрасно владеет эмоцией читателя, и потому он зачастую покоряет не фактическим содержанием, а самим рассказом – неторопливым, вкрадчивым и метким. Все мы помним полные боли слова Джона Коффи из романа «Зеленая миля» (а скорее всего, из его замечательной экранизации работы Фрэнка Дарабонта):
Эти слова и есть яркий пример того, как немилосердно работает Кинг с чувствами своего читателя, и именно за эту жестокость мы любим его как автора. Ну, не за оживающие игрушки ведь, правда?
Но не всегда Кинг жесток с читателем. Порой он просто показывает нам нечто удивительное: так в рассказе «Аяна» мы становимся безучастными свидетелями череды чудесных исцелений, и в конце остаемся с немым вопросом – но рассказ уже окончен, и теперь нужно немного подумать самим.
Прекрасным примером сочетания мистики, красоты, словесного изящества и пластичности мысли может служить «Короткая дорога миссис Тодд»; эта история никого не планирует пугать, но в ней определенно сокрыты некоторые жуткие подробности и пара пугающих вопросов, но что намного важнее – внутренние драйв и сила, способные растормошить любого.
А вот гораздо более поздняя «Дюна» скроена значительно проще, зато бьет точно в цель, и этим вызывает восхищение: обмануть ожидания читателя так, чтобы ему это было приятно – прелесть, да и только!
Ну и под конец упомянем венценосный рассказ, заслуживший престижную премию имени О.Генри, «Человек в черном костюме». В нем ничего особенно страшного не происходит: всего-то лишь старик рассказывает историю, приключившуюся с ним в далеком детстве.
Вторая статья цикла: Стивен Кинг: Король Ужасов
Мой паблик в ВК, в котором такой дури полно: https://vk.com/mythable
Толстовка с ручной росписью. Буханочка)
Буханочка, живи! Вот такого интересного цвета УАЗик мне довелось рисовать))
Толстовка с ручной росписью. «Шестёрка»
«Шестёрка» ВАЗ-2106. Комплектация по договорённости с заказчиком.
Роспись выполнена специальными красками для ткани.
Не стираются, на солнце не выгорают.
Толстовка с Волгой
Оригинально
Художник черпает вдохновение от экзотических животных и превращает классические автомобили в дикие аттракционы
Aston Martin DB5 с 1963 года
Chevrolet Corvette Stingray с 1968
Да дай ты ему телефон!
Спал, и на злобу дня вспомнил, о чем хотел написать в пространство.
Дети и мобильные. Штука спорная, весьма, как по мне, поэтому и хотелось немного порассуждать на эту тему.
Недавно со своей половиной ходил в больницу (она у меня девушка внезапная, получила сотрясение в родной квартире). И пока ждал ее у дверей очередного специалиста мне повезло провести это время в шумной компании родителей и их детей, ждущих своей очереди на прием к педиатру.
Я уже привык, что гаджеты-девайсы стали неотъемлемой чертой современного мира, что уж таить, я сам ими обвешан. Гораздо более противоречивым мое отношение было к гаджетам в руках ребенка.
Изначально, в своем городе, я видел только один тип взаимодействия ребенка с телефоном / планшетом (нужное подчеркнуть): родитель с ребенком едет в автобусе / сидит на лавочке в парке / гуляет во дворе. Ребенку становится скучно / душно / он устал. Закономерно, ребенок начинает требовать к себе внимания взрослого.
И тут, дабы не утруждать себя общением со своим же чадом, ему в лапки попадает светящийся гаджет.
Причем, хорошо, если на нем просто проигрываются мультфильмы, заранее подготовленные взрослым, это хотя-бы похоже на некоторого рода заботу.
Чаще всего выглядело это именно так: «Да дай ты ему уже телефон, все равно не успокоится, пока не дашь»!
И ребенка просто отправляют в самостоятельную экскурсию по возможностям смартфона или ютуба, он сам что-то делает, открывает какие-то игры, пытается что-то смотреть.
И глядя на это вот великолепие, у меня всегда вставал ряд вопрос к родителям оного чада, и вопросы эти были исключительно негативного толка.
Именно такого взгляда я придерживался, пока не побывал в больнице, рядом с той очередью к педиатру.
В ней, на самом деле, также большая половина детей в возрасте от 3 до 5 лет (примерно, не просил показать свидетельство о рождении каждого) находились обоими глазами в телефоне.
Но. тут случилась удивительная вещь.
И самое удивительное для меня было в том, что смотрели они, судя по всему, то ли билингвальный мультфильм, то ли какую-то передачу, как я это понял? Девочка, периодически, отвлекалась от экрана и спрашивала у папы про «что значит это слово»? или «а как это читается»? На что папа давал ей свои пояснения или, хмурясь, что-то гуглил (судя по всему).
И вот тут меня осенило: не гаджеты то зло, которое я видел. А родители, бездумно открещивающиеся от ребенка гаджетом, просто для того, чтобы не мешал их делам.
После этого, ребенок с телефон в руках стал для меня не чем-то плохим, плохим для меня стали родители, «затыкающие» свое чадо телефоном.
Морали нет, выводы делать вам, а я просто захотел это написать.