я видел лучшие умы своего поколения разрушенные безумием оголившимися в припадочном голоде
Я видел лучшие умы своего поколения разрушенные безумием оголившимися в припадочном голоде
Карл Соломон! Я с тобой в Рокленд[Скорее всего имеется в виду госпиталь Рокленд-Стейт, а не город Рокленд как таковой.]
где ты безумней меня
Я с тобой в Рокленд
где ты словно чужой
Я с тобой в Рокленд
где ты подделываешь тень моей матери
Я с тобой в Рокленд
где ты хохочешь над тайными остротами
Я с тобой в Рокленд
где мы два великих писателя с одной ужасной машинкой
Я с тобой в Рокленд
где об угрозе твоему здоровью говорят по радио
Я с тобой в Рокленд
где гробницы черепа не вмещают больше червей чувств
Я с тобой в Рокленд
где ты пьёшь чай с молоком старых дев Утики
Я с тобой в Рокленд
где ты потешаешься над телами сиделок этих гарпий Бронкса
Я с тобой в Рокленд
где ты вопишь в смирительной рубашке проиграв в пинг-понг над бездной
Я с тобой в Рокленд
где ты бьёшь по клавишам кататонического пианино ибо душа безгрешна и бессмертна она не должна умереть оставленной богом в укреплениях психушки
Я с тобой в Рокленд
где ударам электрошока уже не вернуть твою душу уже не вернуть твою душу из паломничества ко кресту в пустоте
Я с тобой в Рокленд
где ты обвиняешь врачей в безумии готовя иудео-социалистический заговор против фашистской народной Голгофы
Я с тобой в Рокленд
где ты разорвёшь небеса над Лонг-Айлендом и выкопаешь труп Иисуса из гробницы сверхчеловека
Я с тобой в Рокленд
где двадцать пять тысяч безумных товарищей хором поют последние строки Интернационала
Я с тобой в Рокленд
где под покрывалом мы целуем сжимая в объятьях Соединённые Штаты которые кашляют по ночам мешая нам спать
Я с тобой в Рокленд
где мы вырваны из комы рокотом аэропланов наших душ зависших над крышей чтобы сбросить ангельские бомбы госпиталь озаряется изнутри рушатся стены воображения О бегите отсюда легионы страждущих О усыпанный звёздами шок милосердия здесь войны длятся вечность О победа сорвите с себя одежды мы свободны
Я с тобой в Рокленд
в моих снах ты истекая кровью плача возвращаешься из плавания по автострадам сквозь Американскую пустыню к дверям моей обители в Западной ночи
ПОДСТРОЧНИК К ВОПЛЮ
Беркли, 1955.
Переведено в феврале 2002 года, Москва.
В 1949 году Гинзберг был вовлечён в аферу с краденными вещами и угнанной машиной. Чтобы избежать тюремного заключения, он восемь месяцев провёл в госпитале Рокленд-Стейт, где проходил курс психиатрического лечения. Там он познакомился с Карлом Соломоном (Carl Solomon), которому и посвящена эта поэма, будущим издателем
«Джанки», первого романа Уильяма Берроуза.
Гинзберг был исключён из Колумбийского университета за «антиобщественное поведение».
Последние слова Иисуса на кресте: «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или, лама савахфани, то есть: Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» (От Матфея, 27:46).
Скорее всего имеется в виду госпиталь Рокленд-Стейт, а не город Рокленд как таковой.
Аллен Гинзберг «Вопль»
Я видел лучшие умы своего поколения, разрушенные безумием, оголившимися в
припадочном голоде,
бредущими сквозь негритянские улицы на рассвете в поисках крепкого ширева,
ангелоголовые хипстеры, сжигающие себя ради райского соединения со звездным
динамо в механизмах ночи,
которые, в лишениях и лохмотьях, пустоглазы и возвышенны, сидя, курили в
надприродной темноте холодноводных квартир, плывущих над вершинами
городов в созерцании джаза,
которые обнажили свой мозг Небесам под Эль и видели ангелов Мухаммеда
выстроившимися на освещенных крышах многоэтажек,
которые проходили университеты с расширенными и холодными глазами в
галлюцинациях о трагедии Арканзаса и сиянии Блейка среди разработчиков
оружия,
которых исключили из академий за сход с ума и роспись окон черепа
неприличными одами,
которые сжались в комок в ощетинившихся комнатах в нижнем белье,
сжигая деньги в мусорных баках и слыша Страх за стеной,
которым на обратном пути из Ларедо с пакетищем марихуаны наподдали по бороде
в паху,
которые глотали огонь в раскрашенных гостиницах, или пили скипидар на
Райской Аллее, или в чистилище держали тела свои из ночи в ночь,
с мечтами, с наркотой, с кошмарными пробуждениями, алкоголем и членом и
неистощимыми яйцами,
несравненно слепые улицы дрожащего облака и молний в мозгу в прыжке к
полюсам – Канада и Патерсон – освещающих весь обездвиженный мир
межвременья,
Пейотовые единения гостиных, рассветы зеленых деревьев на кладбище,
винное опьянение над крышами, солнце и луна и дрожь деревьев в
гулкие зимние рассветы Бруклина, витийствования помойки и благородный
блеск блаженного ума;
которые приковали себя в метро для бесконечного проезда от Батареи в святой
Бронкс на бензендрине, пока шум колес и дети не вынесут их наружу, в
судорогах, с ободранными ртами, разбитыми и мрачными мозгами,
высушенными сиянием в сером свете Зоопарка,
которые всю ночь тонули в подводном свете у Бикфорда, выплывали и
просиживали дни над выдохшимся пивом в разоренном Фугази,
слыша трубный глас из термоядерной коробки музыкального автомата,
которые беспрерывно семьдесят часов говорили от конторы до своей конуры
до кабака до Бельвью до музея до Бруклинского Моста,
потерянный батальон платонических собеседников, прыгающих на остановки
с пожарных лестниц с подоконников с Эмпайр Стейтс Билдинг с луны,
болботающие кричащие блюющие шепчущие факты и воспоминания и анекдоты
и удары под глаз и шоки больниц и тюрем и войн,
весь разум извергнут восстановлением памяти в семь дней и ночей с блеском
в глазах и брошенным на мостовую мясом для синагоги,
которые исчезли в никуда в дзенском Нью Джерси, оставив след двусмысленных
открыток из зала в Атлантик-сити,
страдая от восточной жары и боли в костях, заработанной в Танжере, и китайских
мигреней и наркотических ломок в унылых меблирашках Ньюарка,
которые снова и снова ходили по вокзальной площади в полночь, не зная, куда
идти, и уходили, не оставляя нигде разбитых сердец,
которые жгли сигареты в товарных вагонах товарных вагонах товарных вагонах,
несущихся сквозь снег навстречу одиноким фермам в патриархальной ночи,
которые изучали Плотина По Сан Хуана де Ла Круса телепатию бибоп Каббалу,
потому что космос инстинктивно дрожал у их ног в Канзасе,
которые одиноко бродили по улицам Айдахо в поисках призрачных индейских
ангелов, которые и были призрачными индейскими ангелами,
которые думали, что просто сошли с ума, когда Балтимор мерцал в
сверхъестественном экстазе,
которые прыгали в лимузины с Китайцем из Оклахомы, поддавшись действию
зимнего полуночного дождя в уличном свете маленького городка,
которые слонялись по Хьюстону, голодные и одинокие, в поисках джаза, секса или
свете, и наутро просыпались с красными глазами, но были готовы лелеять
обрывки образов рассвета, сверкающих ягодиц под амбарами и нагих в озере,
которые выходили блудить по Колорадо в мириадах краденых ночных машин,
Н.К., тайный герой этих стихов, человек-член и Адонис денверских
радостей в памяти бессчетных девчонок, легших с ним на пустых стоянках и
задниках столовых, шатких рядах кинотеатров, в горных пещерах, или
изможденных знакомых придорожных одиноких официанток с задранными
юбками; и особенно на потайных бензоколонках в солипсизме туалетов, и
на аллеях родного городка,
которых медленно поглощали грандиозно-убогие фильмы, и они переносились в
мечты, просыпались на внезапном Манхэттене, и вылезали из подвалов,
с бодуном и бессердечным токайским и ужасами железных мечтаний
Третьей Авеню, а потом обивали пороги контор по трудоустройству,
которые всю ночь шли в башмаках, полных крови, по заснеженным докам,
ожидая, пока в Ист-Ривер откроется дверь в комнату, полную жара и
опиума,
которые создавали великие драмы о самоубийствах на квартирных берегах Гудзона
под голубым военным прожекторным светом луны и чьи головы будут
увенчаны лаврами забвения,
которые ели баранье жаркое воображения или переваривали краба у грязного
устья рек в Бауэри,
которые плакали над уличными романами, толкая тележки, полные лука и плохой
музыки,
которые сидели в коробках, дыша в темноте под мостом и поднимались, чтобы
устроить клавесин у себя на чердаке,
которые кашляли на шестом этаже в Гарлеме, увенчанные славой под чахоточным
небом, окруженные апельсиновыми ящиками богословия,
которые черкали что-то всю ночь, качаясь и крутясь под чердачные заклинания,
и в желтом свете наутро эти строки выглядели тарабарщиной,
которые стряпали борщ и тортильи из дохлых зверей, их легких сердца ног
хвостов, мечтая о царстве чистого вегетарианства,
которые кидались под мясные фуры в поисках яйца,
которые бросали свои часы с крыш, отдавая свой голос за Вечность вне Времени,
и следующий десяток лет им на голову ежедневно падали будильники,
которые трижды резали вены успешно безуспешно, сдаваясь, открывали
лавки старья, где думали, что стареют, и плакали,
которых заживо сожгли в невинных фланелевых костюмах на Мэдисон Авеню
среди разрывов свинцовых стихов и грохота заправившихся железных
полков моды и нитроглицериновых криков фей рекламы и горчичного газа
зловеще-интеллигентных редакторов; которых сбили пьяные таксомоторы
Абсолютной Реальности,
которые прыгнули с Бруклинского Моста, это действительно случилось, и ушли
прочь, неизвестные и забытые, в призрачный дурман обжорных рядов
Чайнатауна и пожарных машин, без единого пива задаром,
которые пели в окнах отчаяния, выпадали из окон в метро, прыгали в грязный
Пассаик, наскакивали на негров, кричали на всех улицах, плясали босые на
битых стаканах, били граммофонные пластинки с ностальгическим
европейским джазом Германии тридцатых, допивали весь виски, блевали,
стеная, в кошмарных уборных, стоны в ушах и звук огромных паровых
гудков,
которые неслись по туннелям прошлого, путешествуя друг к другу на
мощномоторных Голгофах надзора тюремного уединения или инкарнаций
джаза в Бирмингеме,
которые проезжали страну в семьдесят два часа, чтобы выяснить, было ли
у меня у тебя у него видение, чтобы выяснить, где же все-таки Вечность,
которые ездили в Денвер, умерли в Денвере, вернулись в Денвер и ждали
впустую, выжидали в Денвере и зависали и куковали в Денвере и
наконец уезжали, чтобы разобраться со Временем, и сейчас Денвер
одинок без своих героев,
которые падали на колени в безнадежных церквях, молясь за спасение друг
друга за свет и за груди, пока душа на мгновение не освещала свои покровы,
которые пробивались сквозь свои мысли в тюрьмах в ожидании невозможных
преступников со златыми главами и шармом реальности в сердце,
певших прекрасный блюз в Алькатразе,
которые удалялись в Мексику воспитывать привычки, или в Скалистые Горы к
нежному Будде, или в Танжер к мальчикам, или к черному локомотиву
Сазерн Пасифик, или в Гарвард к Нарциссу в Вудлоун к венкам маргариток
к могиле,
которые требовали психического освидетельствования, обвиняя радио в
гипнотизме и которых оставили с их безумием, руками и повешенными
присяжными,
которые бросались картофельным салатом в лекторов по дадаизму и затем
представлялись другим на гранитных ступенях психушки с бритыми
головами и арлекиновыми речами о самоубийстве, требуя немедленной
лоботомии,
и которым давали взамен бетонную пустоту инсулина метразола электричества
гидротерапии психотерапии местной терапии пинг-понга и амнезии,
которые не на шутку протестуя, перевернули только один символический стол
для пинг-понга, ненадолго отключившись в кататонии,
вернувшись, годы спустя, совершенно лысые, только кровавый парик, слезы и
пальцы, к наглядной людской судьбе палат сумасшедших городов Востока,
зловонные залы пилигримов в штате Рокленд и Грейстоуне, перебранка с эхом
души, качание и кручение в царстве любви на дольменах полуночных
скамей, сны о кошмарах жизни, тела, обращенные в камень весом с Луну,
с окончательно за****ой матерью, и последней фантастической книгой,
выброшенной в окно квартиры, и последней дверью, закрытой в четыре часа
утра, и последним телефоном, разбитым о стену вместо ответа, и последней
меблированной комнатой, опустошенной до последнего куска умственной
мебели, желтой бумажной розой, скрученной на проволочном крючке в
шкафу, и даже с той воображаемой, ничтожно обнадеживающей крохой
галлюцинации —
о, Карл, пока ты неспокоен — я тоже, а сейчас ты в животном супе времен —
и которые поэтому бежали через ледяные улицы с внезапным алхимическим
проблеском о применении эллипса каталога метра и вибрации самолета,
которые мечтали и совершали телесные прорывы сквозь Пространство и Время
сопоставлением образов и поймали архангела души между 2 визуальными
образами и соединяли простые глаголы и составили вместе существительное
и тире сознания в прыжке с ощущением Отца Всемогущего Вечного
Господа,
чтобы воссоздать синтаксис и размер бедной человеческой прозы и встать пред
тобой безъязыким, со всем своим умом и стыдливой дрожью, отвергнутым,
но изливающим душу, чтобы приспособить ритм мысли в его нагой и
бесконечной скачке,
сумасшедшие бродяги и битники-ангелы во Времени, неизвестные, но
вписывающие сюда слова, что могут остаться во время после смерти,
и встали перевоплощенными в призрачных одеяниях джаза в златотрубной тени
оркестра и выдули страдание нагого ума Америки по любви в эли эли ламма
забахтани крик саксофона, сотрясшего города вплоть до последнего радио
совершенным сердцем поэмы жизни, вырезанной из их собственных тел, годных
в пищу тысячу лет.
Что за сфинкс из цемента и алюминия раскроил им черепа и выел их мозг и
воображение?
Молох! Одиночество! Грязь! Уродство! Мусорки и недоступные доллары! Дети,
кричащие под лестницами! Всхлипывающие в армиях мальчишки! Старики,
плачущие в парках!
Молох! Молох! Кошмар Молоха! Молох безлюбый! Молох в умах! Молох суровый
судия человеков!
Молох непостижимая тюрьма! Молох скрещенные кости бездушных застенков и
Конгресс несчастий! Молох чьи строения — приговор! Молох огромный
камень войны! Молох оглушенных правительств!
Молох, чей мозг — чистая механика! Молох, чья кровь — текущие деньги!
Молох,
чьи пальцы — десять армий! Молох, чья грудь — динамо-людоед! Молох, чей
слух — дымящаяся могила!
Молох, чей взгляд — тысяча слепых окон! Молох, чьи небоскребы выстроились на
длинных улицах как бесконечные Иеговы! Молох, чьи фабрики грезят и
квакают в тумане! Молох, чьи трубы и антенны увенчали города!
Молох, чья любовь — бесконечные камень и нефть! Молох, чья душа —
электричество и банки! Молох, чья бедность — призраки гениев! Молох, чья
судьба — облако бесполого водорода! Молох, чье имя — Разум!
Молох, в котором я сижу одиноко! Молох, в котором я мечтаю об Ангелах!
Безумен в Молохе! Членосос в Молохе! Выхолощен и обезлюблен в
Я с тобой в Рокленде,
где ты пьешь чай с молоком из грудей старых дев Утики,
Я с тобой в Рокленде,
где ты пришпилил гарпий Бронкса к телам своих сиделок,
Я с тобою в Рокленде,
где в смирительной рубашке ты кричишь об игре в пинг-понг настоящего,
проигранной бездне,
Я с тобой в Рокленде,
где ты бренчишь на кататоническом фортепьяно душа невинна и вечна, и ей
не умереть в безбожье в вооруженном сумасшедшем доме,
Я с тобой в Рокленде,
где еще пятьдесят шоков никогда не вернут твою душу в тело из ее
паломничества к кресту в пустыне,
Я с тобой в Рокленде,
где ты обвиняешь врачей в безумии и заговоре еврейской социалистической
революции против фашистской народной Голгофы,
Я с тобой в Рокленде,
где ты расколешь небеса на Лонг-Айленд и воскресишь своего живого
человеческого Иисуса из его сверхчеловеческой могилы,
Я с тобой в Рокленде,
где двадцать пять тысяч безумных товарищей вместе поют последние
строки Интернационала,
Я с тобой в Рокленде,
где мы обнимаем, целуя, Соединенные Штаты в нашей постели,
Соединенные Штаты, которые кашляют всю ночь, не давая нам спать,
Я с тобой в Рокленде,
где мы просыпаемся из комы в напряжении от рокота самолетов наших
собственных душ над крышей они прилетели сбросить ангельские бомбы
больница освещается сама собой воображаемые стены захлопываются
О тощие легионы бегите отсюда,
О расшитый звездами шок милосердия здесь вечная война,
О победа забудь о своем исподнем мы свободны,
Я с тобой в Рокленде,
в моих снах ты вернулся, хромая, из плавания через Америку по
автострадам —
в слезах, к двери моего коттеджа в Западной ночи.
Я видел лучшие умы своего поколения разрушенные безумием оголившимися в припадочном голоде
Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнажённые,
волочащие свои тела по улицам чёрным кварталов ищущие болезненную дозу на рассвете,
ангелоголовые хиппи сгорающие для древнего божественного совокупления со звёздным динамо в механизмах ночи,
кто беден и одет в лохмотья со впалыми глазами бодрствовал курил в призрачной темноте холодноводных квартир плывущих по небу через городские купола в созерцании живой энергии джаза,
кто распахнул свой разум для Рая под Луной и видел мусульманских ангелов колеблющимися на светящейся крыше обители,
кто прошёл свои университеты с дерзким сиянием в глазах галлюцинируя о трагедии Арканзаса и знаменитости Блейка среди знатоков войны,
кто был изгнан из академий за безумие и начертание грязных од в глазницах черепа,[3]
кто трясся в страхе в неприбранных комнатах в нижнем белье сжигая деньги в корзинах для мусора прислушиваясь к Ужасам за стеной,
кто был схвачен в лобковых джунглях возвращаясь из Ларедо с взрывной эйфорией травки для Нью-Йорка,
кто пожирал огонь в пьяных отелях Парадайз Аллей[4] или пил скипидар в переулках рая, или истязали свои тела ночь за ночью,
с мечтами, с наркотиками, с ночными кошмарами, алкоголем и членом и бесконечными совокуплениями,
несравнимые слепые улицы дрожащих облаков и молний скачущие к полюсам Канады и Патерсона освещая неподвижный мир времени лежащий меж ними,
пейотовая надёжность залов кладбищенские рассветы зелёных деревьев на заднем дворе, винное опьянение над крышами, витрины магазинов Нью-Йорка последний приход джанки мигающий неон габаритных огней, солнце и Луна и дрожь деревьев в ревущие зимние сумерки Бруклина, пепельная напыщенность и податливое восприятие королевского ума,
кто приковал себя к подземке для вечного пути от Бэтери к святому Бронксу на бензендрине пока шум колёс не свалили их дрожащих с разорванными ртами и разбитых в унынии прилежного ученика высушенном блеском в сумрачном сиянии Хаоса,
кто всю ночь тонул в наркотическом сиянии Бикфорда всплывал и просиживал день над выдохшемся пивом в опустошённом Фугази, слушая треск страшного суда из атомного музыкального автомата,
кто семьдесят часов беспрерывно говорил от парка до своей берлоги бара Бельвью музея Бруклинского моста,
потерянные армии платонических болтунов прыгающих в чаши со святой водой с пожарных лестниц подоконников Эмпайр Стейт луны,
треплющихся кричащих блюющих шепчущих факты воспоминания анекдоты удары в глаз и потрясения больниц тюрем войн,
разум изрыгнут в последнем воспоминании в семь дней и ночей с сияющими глазами, мясо для Синагоги как блевотина на тротуаре,
кто исчез в небытии Дзена Нью Джерси оставив след неясных открыток из Атлантик Сити,
страдая от восточной жары и танжерской ломоты в костях китайских мигреней и синдрома острого отнятия в меблированных комнатах Нью Арка,
кто странствовал по вокзальной площади в полночь раздумывая куда пойти, и уходил, не оставляя разбитых сердец,
кто судорожно курил в товарных вагонах товарных вагонах товарных вагонах грохочущих сквозь снега навстречу одиноким фермам нарушая тишину патриархальной ночи,
кто разучивал Плотина[5] По Сан Хуана де Ла Круса телепатию и бит Каббалу потому что мировая гармония инстинктивно билась у их ног в Канзасе,
кто скитался по улицам Айдахо в поисках химерических индейских ангелов обернувшихся химерическими индейскими ангелами,
кто думал что лишь сошёл с ума когда Балтимор мерцал в фантастическом экстазе,
кто прыгал в лимузины с китайцем из Оклахомы в порыве зимнего полуночного уличного света дождя в маленьком городе,
кто голодный и одинокий бездельничал в Хьюстоне в поисках джаза секса нитроглицерина, бежал за прекрасным испанцем чтобы поспорить об Америке и Вечности, безнадёжный разговор, а затем уплывал в Африку,
кто исчезал в вулканах Мексики оставляя лишь тени рабочих брюк лаву пепел поэзии рассеянный в камине Чикаго,
кто появлялся на Западном побережье следил за ФБР бородатый в шортах с огромными пацифистскими глазами сексуальным загаром разбрасывающий странные листовки,
кто сигаретами прожигал дыры в руках протестуя против наркотического дурмана капиталистического табака,
кто раздавал сверхкоммунистические памфлеты в Юнион Сквер стеная и обнажаясь пока сирены Лос-Аламоса[6] заглушали их причитаниями, и плакали у Стены, и паром на Стейтен Айленд тоже ревел от отчаяния,
кто плача падал на колени в белых спортивных залах обнажённые и дрожащие перед механизмами других скелетов,
кто кусал детективов в шею и восторженно вопил в полицейских машинах будучи виновны лишь в сфабрикованной педерастии и пьяном возбуждении,
кто вопил на коленях в подземке и его стаскивали с крыши а он тряс гениталиями и святыми манускриптами,
кто позволял байкерам-святошам оттрахать себя в зад, и стонали от удовольствия,
кто отсасывал и кому отсасывали эти человеческие серафимы, морячки, ласки Атлантики и Карибской любви,
кто дрочил утром вечером в цветниках траве парков и кладбищ одаряя своим семенем каждого кто шёл кто мог,
кто лишь безостановочно икал пытаясь засмеяться и задыхался в рыданьях за перегородкой в турецкой бане когда светловолосый и обнажённый ангел приходил чтобы пронзить его мечом,
кто потерял своих любовников у трёх дряхлых мегер судьбы одноглазая мегера гетеросексуального доллара одноглазая мегера что мерцает во тьме утробы одноглазая мегера что лишь протирает задницу обрезая золотую нить сознания на галлюциногенном ткацком станке,
кто наполнял благоуханьем объятья миллионов девушек дрожащих на закате, и просыпался с красными глазами готовый усладить мгновение рассвета, сверкающие ягодицы под амбаром обнажённую в озере,
кто прошёл разврат в Колорадо в мириадах угнанных ночью машин, Н.К.,[7] тайный герой этих стихов, человек-член и денверский Адонис в восхищённых воспоминаниях бесчисленных девчонок ложившихся с ним на пустых стоянках и задних дворах закусочных, шатких рядах кинотеатров, на вершинах гор в пещерах или задранных юбок суровых официанток в знакомых придорожных кафе конечно же солипсизмов туалетов тайных заправок, и аллей родного города,
кто медленно исчезал в бесконечно мерзких фильмах, переносился в мечты, внезапно очнувшись на Манхэттене, выползал из подвала с похмельем от бессердечного Токайского и ужасов непробудных снов Третьей авеню и спотыкался о пороги бирж труда,
кто создавал великие драмы суицида в квартирах в кренящихся небоскрёбах Гудзона в голубом свете военных прожекторов луны и кто будет коронован забвением,
кто ел баранье жаркое воображения и переваривал краба у илистого устья рек в Бауэри,
кто плакал над любовными приключениями улиц с тележками полными слёз и плохой музыки,
кто сидел в гробу под мостом пытаясь дышать в темноте, поднимаясь чтобы поставить клавесин в голубятне,
В 1949 году Гинзберг был вовлечён в аферу с краденными вещами и угнанной машиной. Чтобы избежать тюремного заключения, он восемь месяцев провёл в госпитале Рокленд-Стейт, где проходил курс психиатрического лечения. Там он познакомился с Карлом Соломоном (Carl Solomon), которому и посвящена эта поэма, будущим издателем «Джанки», первого романа Уильяма Берроуза.
Необходимо отметить, что существуют ещё два перевода «Вопля» — Мансура Мировалева и Валерия Нугатова. Первый грешит пропусками и лексикологическими неточностями, второй слишком далёк от оригинала (возможно, в скором времени мной будет выполнен компаративный перевод «Вопля»). При переводе я пользовался тем же правилом, что и все битники — «первая мысль лучшая мысль». (Керуак сравнивал творческий процесс с оргазмом — поток слов, выплескивающийся на бумагу, даёт энергетическую разрядку разуму). Замена множественного числа слова «кто» на единственное в первой части поэмы намеренна и связана со следующей позицией переводчика — «Вопль» утратил ту функцию, которой обладал в конце пятидесятых и в шестидесятых, а именно — функцию гимна.
Удивительно, что Мировалевым и Нугатовым игнорировался «Подстрочник к Воплю» (“Footnote to hole”).
Гинзберг впервые прочитал поэму на чтениях битников в Сан-Франциско в 1955 году, через год «Вопль» был издан в Париже. Часть тиража была задержана в Сан-Франциско таможенной службой. Гинзбергу было предъявлено обвинение в непристойности, а книгу отдали под суд. Гинзберг выиграл процесс, и поэма была напечатана в штаб-квартире битников — издательстве «Сити Лайтс».
Гинзберг был исключён из Колумбийского университета за «антиобщественное поведение».