апостол павел в афинах
Апостол павел в афинах
Проповеди и послания апостола Павла безупречно риторически выстроены, хотя в них и есть, по словам апостола Петра, «нечто неудобовразумительное» (2 Петра, 3:16). Последнее неизбежно, когда речь идет о мировых проблемах бытия, блага, спасения, над разрешением которых билась вся предшествующая философия. Тем не менее, апостол Павел стремится передать язычникам Божественное Откровение не только адекватно, но и убедительно, понятно, красиво. Он говорит с людьми на им доступном языке.
В этом отношении представляет огромный интерес его речь в Афинах, тогдашнем центре образованности и философии, о чем нам повествуют «Деяния святых апостолов» (Деян., 17:16-34). Это выступление являет собой прекрасный пример проповеди языческому миру с его скептицизмом и снобизмом.
Итак, апостол Павел начал свою речь не с обличения «нечестивых идолослужителей», не с филиппик в адрес «богоборцев и беззаконников» и даже не с благовестия истинного Бога. Он начал с похвалы афинянам за набожность и предложил сделать их богопочитание неанонимным. Он проповедывал не новое, разрушающее старое, а новое, преображающее старое ( «Сего-то, Которого вы, не зная, чтите. » ), осмысляющее мир на другом уровне.
Далее апостол Павел рассказывает афинянам, изощренным в спорах о космологии и первоединстве, нечто близкое их уму:
Настоящая проповедь языческому миру всегда лежит в поле напряжения между двумя полюсами: максимальной доходчивостью и бескомпромиссным свидетельством; опорой на признанные слушателями авторитеты и возведением к принципиально новому пониманию вещей; похвалой слушателям и ненавязчивым обличением их нравов. И в этом случае, как и в любом искусстве, отличие таланта от бездарности измеряется миллиметрами.
13 июля 2011 г.
Апостол Павел в Ареопаге
Жаркий полдень в Афинах. Печет нещадное солнце. Но очень хочется увидеть знаменитый Парфенон – его величественные развалины на обложке учебника истории помнишь с детства. Нам трудно понять, как можно было жить при такой жаре, и не только жить, но и размышлять, спорить, философствовать. Ведь Афины были городом философов. И именно к этим искушенным мудрецам когда-то пришел странный человек из Средиземноморья, чтобы рассеять их печаль и помочь им главную проблему человечества.
Платон и Аристотель ходили по этим улицам, на афинской Агоре странный мудрец Сократ учил верить в Единого Бога, Которого не называл по имени. За это и поплатился, испив чашу с ядом: стремление к мудрости у жителей Афин причудливо сочеталось с дикими суевериями и неистовым идолопоклонством.
Вот как характеризует античный психолог Феофраст типичного суеверного афинянина: «В праздник Кружек он вымоет руки, окропит себя со всех сторон священной водой и ходит целый день с лавровым листом во рту. Перебежит ему путь хорек — он прирастет к месту, пока не пройдет кто-либо другой или пока он сам не бросит через дорогу трех камней. Проходя мимо стоящих на перекрестке изваяний богов, он возливает на них масло из своего сосуда, опускается на колени и лишь после этого благоговейно удаляется. Прогрызет у него мышь добрый мешок — он отправляется к прорицателю с вопросом, как ему быть. Посоветует тот починить мешок, он его послушается, а вернется домой — принесет умилостивительную жертву. Он не сядет на могилу, не приблизится к трупу или роженице. «Как бы не оскверниться», — думает он. Привидится ему сон, он побывает у толкователя снов, у предсказателя, у птицегадателя, чтобы получить совет, какому богу или богине вознести молитвы. Если он увидит в толпе человека с чесночным венком, он омоет голову и пригласит жриц произвести очищение морским луком и кровью щенка, приметит сумасшедшего или припадочного — начнет плевать себе на грудь».
Как это ни удивительно, но именно в этом окружении странные чудаки говорили о Едином Боге, но говорили для избранных интеллектуалов, тех, кто мог это понять: «Отца и Творца всего найти трудно, а найдя, невозможно сказать о Нем». Клуб афинских интеллектуалов располагался тут же у Парфенона и назывался Ареопаг («Холм Ареса»). Когда-то на Ареопаге собирался совет старейшин, которые вершили суд. В I в. по Р.Х. у старейшин Ареопага еще сохранялась какая-то власть, но чаще всего там собирались теперь порассуждать о высоких материях. Время платоновской и перипатетической философии ушло: теперь тут собирались стоики, верившие в бога-судьбу, и безбожники-эпикурейцы. Собирались, видимо, для того, чтобы в очередной раз устроить интеллектуальный спор, подобный тому, какой и сейчас ведут эволюционисты-креационисты, только теперь они делают это в интернете на многочисленных форумах.
И вот, я гляжу с раскаленного летним солнцем Парфенона вниз и вижу большую каменную скалу внизу, и сердце моё сжалось: неужели это он? Потихоньку отделяюсь от своей экскурсионной группы, спускаюсь по Пропилеям, и вот я у цели. На холм ведет лестница явно не античных времен. Поднимаюсь — и чуть не падаю. Неровная скала до блеска отполирована, только небольшая часть древней ровной плиты осталась от того помоста, на который когда-то взошел бодрыми пружинистыми шагами странный человек из беспокойного племени в Средиземноморье, того племени, что не просто размышляло о Едином Боге, но вера в Которого составляла самое существо их жизни.
Собравшиеся там стоические и эпикурейские философы считали себя умнейшими людьми своего времени. Шутка ли, завоеватели Греции римляне сами оказались завоеванными их мудростью. Бородатых греков в плащах философов охотно нанимали в учителя своим отпрыскам знатнейшие патриции Рима, говорить и писать по-гречески было так же модно, как сейчас говорить по-английски. Стоиками были Сенека и Марк Аврелий. Тит Лукреций Кар переложил латинским стихом размышления своего учителя Эпикура. Трудно, наверное, свести вместе для спора более противоположные мировоззрения. Стоики учили о том, что миром правит Огненный Разум (Логос), да и весь мир есть как бы остывший Разум, когда Разум вновь разгорится — весь мир погибнет в огне, чтобы потом вновь появиться в новом цикле остывания. Эпикурейцы же считали, что весь мир покоится в лоне Бессмысленности: мириады мельчайших атомов закручивает Вселенский Вихрь и, сталкиваясь между собою, атомы образуют причудливый порядок, подобно тому как мельчайшие льдинки слепляются в красивые снежинки и падают на землю. Так и мир, подобно грандиозному снегопаду, летит и тает, вновь и вновь создавая случайные фигуры: порядок из хаоса.
«Мы продолжаем ареопагический спор до настоящего времени: Вселенский Разум или Хаос правит мирозданием?»
Стоики и эпикурейцы, собравшиеся в Ареопаге, в античном мире олицетворяли печаль Экклезисаста:«участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета!» (Еккл.3:19).
По сути, греческие мудрецы смирялись со смертью и предлагали найти в философии утешение перед неизбежным ее торжеством.
И вот, пружинистым шагом по ступенькам ареопага поднимается человек, готовый рассеять эту неизбывную печать бытия. Он начинает с понятных этим искушенным мудрецам слов:
«Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, [как бы] имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все. От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «мы Его и род». Итак мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого» (Деян.17:24-29).
Собравшиеся вокруг философы согласно кивают. И в «неведомого Бога» они готовы поверить. Но как поверить в весть, которая молнией ворвалась под своды ареопага? «Христос воскрес», а значит, все люди воскреснут для Вечной Жизни с Богом: «Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться, ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых» (Деян.17:30-31). Какое странное слово для мудрости века сего: «Услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время».
Так мудрость человеческая отвернулась от премудрости Божией.
Давно разрушены стены и крыша Ареопага, стерлись плиты, на которых античные мудрецы старались решить главную загадку бытия.
Я поднял глаза от маленького кусочка последней плиты, на которой стояли философы и слушали Апостола Павла. Передо мной возвышался Крест Христов как вечный символ победы жизни над смертью, как безмолвный победный ответ мудрецам и совопросникам века сего (1Кор.1:20). На голубом небе сияло яркое солнце.
Св. апостол Павел в Афинах (XVII, 16–34)
Никанора, Архиеп. Херсонского
Совершая одно, именно четвертое по счету, из своих апостольских путешествий, великий апостол языков должен был посетить и Афины. Афины, некогда метрополия, по нашему, столица самой славной из республик древней поэтической Эллады, в эту пору покоренная грозным Римом, оставалась пока столицей просвещения и как бы главным святым городом для всего тогдашнего языческого мира. Там была колыбель, там главное пристанище эллинского многобожия, воспетого поэтами, прославленного философами и ораторами, огражденного древними законами, жреческими учреждениями, привычной привязанностью всего эллинского, да и других народов и водворенного в самых великолепных, художественных и дорогих языческому сердцу храмах и других святилищах. Там родились, процвели и теперь доцветали все философские школы, над которыми в это время господствовали школы стоическая, эпикурейская и неоплатоническая (сия последняя имела, однако же, главное седалище в Александрии). А во дни оны там, в Афинах, водворялась академия Платона, по афинским площадям спорили софисты, расхаживали перипатетики Аристотеля; там Диоген ходил со своим фонарем, ища человека, качался в своей бочке, подсмеиваясь над самим Александром Македонским. Сюда стекалась вся мудрость языческая или доучиваться или поделиться с другими, или просто других посмотреть и себя показать. К этой поре в Афины проникло уже немало и иудеев, вероятно, более образованных среди образованнейшего эллинского общества. Иудеи имели здесь уже и прозелитов, новообращенных из язычества, которые, уведав еврейскую веру в единого высочайшего Бога, принимали ее, однако же, не вполне, не со всеми обязательствами ее обрядовой стороны, а только в главной догматической части, обращаясь от явно неразумного многобожия к единому истинному Богу, почему и носили прозвище чтителей Бога.
Сюда-то прибыл апостол Павел и возмущался духом при виде этого города, полного идолов и капищ. Начиная всюду свою проповедь с родичей своих – иудеев, апостол и в Афинах начал с посещения синагоги и с рассуждений с иудеями и иудейскими прозелитами, чтущими единого Бога. А затем выступил и на афинские площади, ежедневно рассуждая с встречающимися людьми.. В Афинах искони вся общественная жизнь кипела на площадях: там философы учили, там Сократ предавал посмеянию пресловутых софистов, там ораторы произносили речи, судьи судили; народ, слушая своих правителей и судей, произносил там же свои верховные Решения по общественным делам и приговоры смерти или остракизма. Сюда-то выступил с проповедью и апостол Христов. За разными встречными заметили этого чужестранного и странного учителя и философы, стоики и эпикурейцы, и удостоили, конечно, не поучиться у него, а только поспорить с ним. Видя, что этот новоявленный учитель осмеливается даже спорить с философами, одни говорили: что хочет сказать этот суеслов? Кто же мог, по мнению афинян, сказать что-либо более умное, чем философы, эпикурейцы и стоики? Поэтому всякий, кто осмеливался оспаривать философов, должен быть не кто иной, как суеслов. А другие, поверхностно вслушиваясь в его речи, пренебрежительно замечали, что он, кажется, проповедует о чужих каких-то божествах: потому что Павел благовествовал им Иисуса и воскресение мертвых.
И вот, взяв Павла, повели в ареопаг. Ареопаг – это было высшее собрание именитейших афинян. В старые годы, когда афинская республика была независимой, ареопаг был высшее судилище, в котором заседали самые именитые и мудрые из афинян, изрекая приговоры о важнейших общественных делах. Теперь же, когда всякая политическая власть у афинян была отнята, ареопаг оставался старой почтенной формой, из которой действительная сила отлетела, – старинным почтенным собранием обессиленных величий, которые занимались всего больше разговорами о новостях дня. Должно быть, более именитые из афинян, которым проталкиваться сквозь толпу к Павлу на площадях было неуместно, приведя его в главное место своего собрания, – в ареопаг, говорят: можем ли мы знать, что это за новое учение, которое ты проповедуешь? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему желательно знать, что это такое? Вопрос свой предлагают они несерьезно, – не в том серьезном смысле, что они хотели бы вникнуть в новое учение Павлово, взвесить его основательность и покориться истине. Причина их вопроса была даже не любознательность, а только самое обыденное любопытство – выслушать новость. Ибо афиняне все и живущие у них иностранцы, – замечает священный Дееписатель, – ничем иным не занимались, как только тем, чтобы сказать или выслушать что-либо новое.
И став Павел среди ареопага, в лице которого председала здесь вся препрославленная мудрость древнего языческого мира, сказал. Все, что вышло из уст и из-под пера великого апостола, носит на себе печать не только богопросвещенного, но, кроме того, печать и образованного и глубокомысленнейшего ума. А речь, произнесенная в афинском ареопаге, была цветом на величавом древе мысли и слова самого апостола. Эта речь во всех отношениях и как произведение мудрости богопросвещенной и естественной, и как плод ораторского искусства, есть нечто высочайшее. Христос Спаситель говорил апостолам, что когда поведут вас к царям и владыкам и на соборища их, ваших врагов, вы не пецытеся, како или что отвещавасте или что возглаголете: даст бо вся вам в той час, что возглаголете. Не вы бо будете глаголющие, но Дух Отца вашего глаголит в вас ( Матф. 10, 19–20 ). Без сомнения, когда апостола Павла вели в ареопаг, он не готовил свою речь: она вдохнута была ему Духом Божиим. Тем не менее, или, вернее – по этому самому она вылилась из души апостола как раз в таком виде, в каком могла быть наиболее уместной именно в собрании афинских мудрецов. Она представляет в себе речь наиболее художественную, как по глубочайшему, философско-христианскому содержанию, так и по образцовой ораторской форме. И трудно передать ее со всеми ораторскими оттенками, с какими вылилась она на языке древних афинян, на эллинском языке. Святой апостол начинает ораторским приемом, располагая своих слушателей к благосклонности, почему и говорит им сперва мягкие слова, но с тем, чтобы сряду же высказать им и горькую правду.
Павел начинает: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя по граду вашему и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу».
Уже три-четыре века назад греческие философы пришли к выводу, что старинная эллинская религия есть собрание старинных сказаний, которые не имеют никакой достоверности, а часто и доброго, похвального смысла; что идолы – не боги; что признаваемые эллинами боги не существовали и не существуют в том виде, в каком изображались народными мифами, и что над всеми богами существует Бог высочайший, Которого никто не знает, но и знать не может, – Бог неведомый. Сему-то неведомому Богу афиняне и поставили жертвенник. Впрочем, в этом философском смысле разумели Его только образованнейшие эллины. Для простых же афинян этот Бог был один из множества богов, таких же ограниченных и несовершенных, как и другие эллинские боги, только неизвестный им. Так, чтоб и этого неизвестного им Бога не обделить своим почитанием, афиняне и Ему поставили жертвенник. Что же касается апостола, то, приспособляясь к понятиям слушателей, Павел разумеет сего бога в обоих смыслах, как в философском, так и в общенародном, однако же, возводит своих слушателей к совершеннейшему понятию о Боге, как существе высочайшем и непостижимом.
«Сего-то Бога, Которого вы, не ведая, чтите, я и проповедую вам», – продолжал св. апостол, – «не чужого Бога, а вашего, вами самими почитаемого, Которого вы не ведаете, однако же, явно ведать желаете. – Сей Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли», о чем вы и сами догадываетесь, хотя и не отваживаетесь исповедать, – «Сей Бог живет не в рукотворенных храмах», которые составляют гордость и славу Афин, – «и не требует Сей Бог служения рук человеческих, как бы имеющий
565в чем-либо нужду», вроде ваших жертвоприношений и возлияний и курений, «Сам даруя всему жизнь, дыхание и все. Он произвел весь род человеческий от единой крови, для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы обитанию их», так что каждый народ должен жить на земле там и столько, где и сколько предопределил Бог, – дабы народы, в назначенных пределах и периодах своего существования, «искали Бога, не осяжут ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас. Ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: «Мы Его и род».
Таким образом, опершись не только на общечеловеческий смысл, на врожденную идею о Существе высочайшем, но и на понятие о Нем даже эллинских поэтов-мудрецов, которые, отчасти постигая Бога высочайшего, а человека представляя высшим из сотворенных существ, понимали, что мы произошли от Бога, даже порождены Богом, – на этом основании св. апостол приступает теперь к отважному слову о нелепости эллинского идолопоклонства, вообще о суетности языческой религии.
«Итак, будучи родом Божиим, – продолжает апостол, – не должны мы думать, что божество подобно золоту, которое ниже нас и не сродно нам, или серебру или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого». Что это за божество, которое мы выделываем из грубых веществ собственным искусством и вымыслом? Такие низкие понятия о божестве возросли и держались во времена человеческого неведения. Ныне же, когда всякий понимает тщету прежней низменной религии, «ныне оставляя, презирая, прощая времена неведения, Бог повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную через предопределенного Им Мужа, подав о Нем, о Его божественном посланничестве удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».
Конец речи св. апостола. В этих немногих, но возвышеннейших, боговдохновенных словах, св. апостол Павел изложил всю сущность учения о религии, как языческой, так и христианской; а сопоставив их рядом, показал всю нелепость идолопоклонства, как и истинно божественное происхождение христианства. Божественность христианства он указывает, с одной стороны, в недосягаемой высоте и чистоте христианского учения о Существе высочайшем, о близости к Богу человеческой природы, порожденной самим Божеством, как и о падении человека, об упадке его смысла до того, что он вообразил было божествами собственные изделия своих рук, своего искусства и вымысла из низких веществ; а с другой стороны, указывает в знамениях и чудесах, которыми подтверждено божественное посольство Иисуса Христа, особенно же в поразительнейшем и достовернейшем из чудес, именно в воскресении Основателя нашей веры из мертвых, – и в воскресении, засвидетельствованном многими очевидцами Воскресшего, числом более 500 братий, из коих многие к этой поре уже и почили сном смерти, а многие оставались еще в живых; – о чем апостол Павел в эту же пору писал к соседям афинян коринфянам. Одним словом, с научно-богословской точки зрения это такая в кратких словах многосодержательная речь, что из нее можно бы извлечь целую богословскую систему. И все это изречено в художественнейшей форме, по всем приемам ораторского искусства: сначала апостол как бы благорасполагает афинян; хвалит в них достойное похвалы, именно их набожность, кидающуюся в глаза, выражающуюся в благолепных чтилищах, – в великолепных храмах. А затем выражает сожаление, что их религиозность так жалко направлена. Далее, всему афинскому ареопагу, сему высшему собранию блюстителей народных обычаев, религиозных уставов и законов отечественных, прямо пред глаза выставляет всю неразумность и низость язычества и, сравнительно с ним, всю недосягаемо божественную высоту христианства; в заключение же строго, именем Бога высочайшего, требует от этих отцов отечества не только покаяния в заблуждениях, но и отвержения исконной отечественной веры и решительного обращения к вере новой, указывая им грозного Судью вселенной в лице Иисуса Христа, Которого божественность засвидетельствовал Сам Бог, воскресив Его из мертвых, – чудом почти неслыханным от начала мира.
Какие же плоды принесла эта возвышеннейшая речь величайшего из учителей христианства, из ораторов всего мира? По-видимому, самые незначительные.
Раздражаясь в душе зрелищем этой столицы языческих религий и образования, Павел несколько дней состязается с иудеями, их прозелитами и со многими из встречавшихся; не видно, чтобы кто из них обратился. Состязается с некоторыми из философов стоических и эпикурейских, – где же философам сознать свои заблуждения!? Многодневными своими беседами со всем этим народом заслуживает прозвище суеслова: он, апостол Павел, суеслов. Умнейшие из афинян видят в нем только любопытное, да и странное зрелище, потому что он, кажется, делает безнадежное дело, проповедует каких-то новых богов, – кому проповедует? Афинянам, которые и в своих-то богов переставали верить. Стоит ли слушать? Однако же, отчего и не послушать эту новость, не полюбопытствовать, что это за новое учение, которое проповедует этот странный человек, так не похожий на афинянина ни по образованию, ни по внешней выдержке? Расскажи же нам, а мы послушаем эту новость, как новость, не больше. А когда он произнес свою высокую, глубокомысленнейшую, в высшей степени, смелую речь, – речь, которой разумности и величайшей серьезности не могли не понять, – они, очевидно, крайне смущенные, или, точнее – сконфуженные этой речью, – вот накликали! Этот странный человек всему ареопагу в лицо сказал, что ваша афинская святыня, которою вы так выставляетесь, ваше исповедание, к которому вы внутренне холодны, однако же, для виду принадлежите, – все это, более простительное во времена неведения, теперь отжившая, явная всякому и потому преступная нелепость. Сконфуженные такой неожиданностью, не непостыдной для них, одни из них стали насмехаться, чтобы выйти из положения в высшей степени неловкого и поддержать видимость своей философской мудрости, – насмехаться по поводу того, что нашел-де где и кому рассказывать о воскресении мертвых. А другие поскорее выпроваживают его из своего священного ареопага: в другой раз зайдешь, в другой раз тебя послушаем, а теперь уходи, ты нам не нужен. Итак, Павел изыде из среды их.
Только и плодов было от всех этих многодневных бесед апостольских, от этой высочайшей из речей апостольских! Но только ли всего? Нет. Некоторые мужи, пристав к нему, уверовали. Между ними был Дионисий Ареопагит, – другого уверовавшего ареопагита не оказалось, – да женщина, именем Дамарь, и другие с ними. Вероятно, эти два лица были из образованного высшего круга, Дионисий даже член ареопага (впоследствии епископ афинский) и женщина Дамарь, вероятно, известная, именитая в Афинах, и другие с ними безымянные, безвестные, которые так и остались безвестными. А все прочее, все эти философы, жрецы, мудрецы афинские, – вся эта высшая языческая интеллигенция, учреждения, религия, идолы, жертвенники и художественнейшие храмы остались, по-видимому, процветать по-прежнему. Увы, нет!
Этот, по-видимому, странный еврей, этот малый Павел, странно споривший с мудрейшими афинскими философами, осмелившийся высказать свое раздражение против афинских идолов даже в ареопаге и выпровожденный оттуда, как неосторожно и приглашенный туда, успевший привлечь на свою сторону только всего, что одного Дионисия ареопагита, да женщину Дамарь, да еще каких-то там безвестных, – этот Павел через одно поколение обратил к христианству чуть не всех афинян, а через два-три века низверг в прах всех этих идолов, даже самого Зевса громовержца с его престола, низверг в прах все эти гордые и славные в древнем языческом мире ученые и религиозные учреждения. И все эти эпикурейцы и стоики, все эти ареопагиты исчезли, а на месте их, на века и тысячелетия, стали ученики и последователи Павла, к которому афиняне отнеслись в свое время так пренебрежительно. И все, что писал сей пренебреженный ими Павел, как и все, что тогда писалось о нем, – все это стало светочем для мира на тысячелетия (Бес. и поуч. т. III, стр. 337).
Лучшие материалы Православия.Ru: Семь лет назад.
Речь Апостола Павла в Афинах как образец проповеди нецерковному миру
Интернет-портал «Православие.Ru» представляет вниманию читателей новую постоянную рубрику в которую войдут наиболее интересные материалы, появившимися на нашем сайте семь лет назад. В юбилейном 2000 году, при начале своей деятельности, сайт назывался «Православие 2000.Ru». Вниманию читателей предлагаются новости, ставшие уже исторической хроникой, интервью с известными церковными и общественными деятелями, аналитические статьи, обзоры и другие публикации.
Проповеди и послания апостола Павла безупречно риторически выстроены, хотя в них и есть, по словам апостола Петра, «нечто неудобовразумительное» (2 Петра, 3:16). Последнее неизбежно, когда речь идет о мировых проблемах бытия, блага, спасения, над разрешением которых билась вся предшествующая философия. Тем не менее, апостол Павел стремится передать язычникам Божественное Откровение не только адекватно, но и убедительно, понятно, красиво. Он говорит с людьми на им доступном языке.
В этом отношении представляет огромный интерес его речь в Афинах, тогдашнем центре образованности и философии, о чем нам повествуют «Деяния святых апостолов» (Деян., 17:16-34). Это выступление являет собой прекрасный пример проповеди языческому миру с его скептицизмом и снобизмом.
«Деяния» повествуют нам о том, что, ожидая своих друзей в Афинах, «Павел возмутился духом при виде этого города, полного идолов». Можно представить себе состояние богобоязненного человека в языческом капище. Заметим, что апостол Павел отнюдь не был принят с рапростертыми объятиями: «Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: `что хочет сказать этот суеслов?, а другие: `кажется, он проповедует о чужих божествах, потому что он благовествовал им Иисуса и воскресение».
«И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано `неведомому Богу. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам».
Итак, апостол Павел начал свою речь не с обличения «нечестивых идолослужителей», не с филиппик в адрес «богоборцев и беззаконников» и даже не с благовестия истинного Бога. Он начал с похвалы афинянам за набожность и предложил сделать их богопочитание неанонимным. Он проповедывал не новое, разрушающее старое, а новое, преображающее старое («Сего-то, Которого вы, не зная, чтите. «), осмысляющее мир на другом уровне.
Далее апостол Павел рассказывает афинянам, изощренным в спорах о космологии и первоединстве, нечто близкое их уму:
«Бог, сотворивший мир и всё, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все. От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: `мы Его и род».
«Итак мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого».
«Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться, ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».
Настоящая проповедь языческому миру всегда лежит в поле напряжения между двумя полюсами: максимальной доходчивостью и бескомпромиссным свидетельством; опорой на признанные слушателями авторитеты и возведением к принципиально новому пониманию вещей; похвалой слушателям и ненавязчивым обличением их нравов. И в этом случае, как и в любом искусстве, отличие таланта от бездарности измеряется миллиметрами.
Апостол Павел не обратил всех афинян в истинную веру: большая часть как раз осталась при своих взглядах. Казалось бы, это провал проповедника, неудача, ошибка. Но слова апостола о воскресении все же не были тщетными: «Некоторые же мужи, пристав к нему, уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит и женщина, именем Дамарь, и другие с ними».