второе рождество на берегу незамерзающего понта

Премьера: неизвестное стихотворение Иосифа Бродского

В апреле 1991 года в американском колледже Брин-Мор отмечали юбилей переводчика Джорджа Клайна. На праздничном вечере Бродский читал посвященные юбиляру шутливые стихи, а спустя много лет присутствовавший там Анатолий Найман обнаружил автограф и по просьбе Arzamas записал короткие воспоминания

В апреле 1991 года в колледже Брин-Мор, штат Пенсильвания, чествовали Джорджа Клайна, выходящего по выслуге лет в отставку. В качестве почетных гостей пригласили Иосифа Бродского и Лешека Колаковского, известного философа. Я в том году — так совпало — был приглашен в Брин-Мор вести два курса русской поэзии. Основными предметами изучения и преподавания Клайна были русская философия и русская поэзия, десятилетиями он возглав­лял русский департамент колледжа.

В середине встретившись с Бродским в Ленинграде, он начал переводить его стихи. Тогда же познакомился с ним и я. Старше нас на без малого 20 лет, никогда ничем он свое старшинство не проявлял. Скорее наоборот, как бы признавал преимущество нашего опыта жизни наизнанку при советской диктатуре. Научные его интересы нас не увлекали, но то, что этот высокий, не легко передвигающийся американ бомбил на «летающей крепос­ти» немцев и в звании лейтенанта был награжден крестом «За выдающиеся летные заслуги», вселяло в нас желание ему нравиться. Не стихами и эссеями, которые мы писали, а… — а чем, мы не знали. Ветер фолкнеровского «Полного поворота кругом» продувал наши души, а Клайн помнил его живой вкус своими легкими, дышал им в реальности, в нашем понимании козыри были на его сто­роне. Однажды я сказал — без вызова, просто хотел услышать ответ от первого лица: «Джордж, наверно, до вас доходило, что говорят: летчики не воюют, они не видят врага, не слышат крика жертв». Он ответил: «От других, кажется, не доходило, но сам про это думал; знаете, когда летишь отбомбившись-отбившись, а на металлическом полу плавает в луже крови твой стрелок или радист, так не думаешь».

Джордж Клайн в военной форме с женой © Stanford University

Президентша была высокая дама, под 190, бывшая баскетболистка, с привле­кательным лицом и повадками. Мы лично знакомы не были, но она повела разговор так непринужденно и мило, что в первое мгновение я стал вспоми­нать, где все-таки мы могли бы прежде познакомиться. Повела же о Бродском и Марии, с ходу и прямо. А именно: наслышанная, что мы с ним давние кореша, она хочет у меня узнать, в самом ли деле они поженились по любви и крепок ли, как я считаю, их брак. В руках и она, и я держали стаканы с пламенным и влекущим, и я подумал, что отвечать светски, или просто дели­катно, или увиливать, дескать, ничего про это не знаю, он со мной не делился, а сам не интересуюсь (с закамуфлированным «не так воспитан»), неправильно, безвкусно. Признаюсь, мне в голову не приходило, что называется, поставить ее на место, мол, «вопрос не ко мне», так откровенно она показывала, что здесь женское любопытство, и ничего больше. Я ответил: «Будьте уверены».

Когда Бродский показал мне стихотворение на Клайна, перед своим выступлением или после него — может, просто сунул посмотреть, может, спраши­вал моего мнения, — не помню. Но наутро обнаружив листок у себя, вспомнил, что вчера читал его. Через эн лет, сложенный пополам, он всплыл в моем экземпляре «Остановки в пустыне», том самом, надписанном.

Fast-shrift for George L. Kline

Somewhere in the sky between Bradley Field
and Philadelphia

He served in the U. S. Air Force,
studied and taught philosophies,
translated me, of course –
for fun, not, alas, for colossal fees.
Now he is turning seventy.
It’s a moment of great solemnity!
At seventy, ah, at seventy
one switches from coffee to lemon tea,
thoughts acquire serenity
and the sharpness of peaks in Yosemity,
gravity yields to levity.
And it’s an insane obscenity
to say that seventy’s too late
for enterprise or passion:
just watch our George translate
from Russian.
As he is from Bryn Mawr
his motto, of course, is «Bring More!»

April 19th 1991 © Фонд по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского, 2020 год.

Festschrift Джорджу Л. Клайну

Где-то в небе между Брэдли-Филд и Филадельфией

Стихотворение полно каламбуров, каламбуром и начинается. Festschrift по-немецки — нечто написанное по случаю, как правило, ровной даты у коллеги по общему академическому кругу, дословно — «праздничное сочинение». Из таких статей, эссе, посланий составляется сборник. Бродский вместо fest («праздник») поставил английское fast («быстрый»), как и вместо немецкого Schrift — его английское эхо, означающее «отпущение грехов». Причем в единственном словосочетании short shrift: исповедник называет свой грех, священник грех отпускает, ты свободен. Выражение short shrift стало идиомой: краткий промежуток между произнесением приговора и его исполнением, короткая расправа.

Автограф Иосифа Бродского со стихотворением, посвященным юбилею Джорджа Клайна. 1991 год © Изображение предоставлено Анатолием Найманом

Брэдли-Филд — международный аэропорт, откуда они с Марией прилетели, ближайший к городку, в котором он жил, преподавая в колледже Маунт-Холиок. Уместно отметить, что, как и Брин-Мор, он принадлежит к так назы­ваемым «Семи сестрам», Seven Sisters, самым старым и самых известным в Штатах женским колледжам.

И почувствовал, что это не освободило меня от хотя бы поверхностного описания, что такое Брин-Мор. Как-никак место действия. В первый раз меня повез туда из Нью-Йорка Джордж, и когда машина свернула с хайвея на боко­вую дорогу, первые на ней предупреждения «Не мусорить» угрожали штрафом сто долларов. Но очень скоро холмистый лес, окружавший ее, стал гуще, участ­ки под трехэтажными виллами — шире, штраф — я не поверил своим глазам — сделался, без промежуточного перехода, тысячей. Не ны­нешней, 2020 года, а тогдашней, 1990-го, много тяжелей. Я посмотрел на Джорджа, он объяснил: «Серьезные люди».

Центральный кампус колледжа Брин-Мор. 2017 год Wikimedia Commons

Летняя школа в Брин-Море. 1921 год Library of Congress

Если же ритм разговора требовал произнесения еще слов, я говорил: «А в коллекции Барнса вы бывали?» И мне было совершенно все равно, слу­шать, как они называют, или называть про себя не принадлежащие земному языку имена иномерных чуд-юд: Сезанн, Ван Гог, Матисс, Модильяни, Пикас­со, Дега, Мане… Висящих в двухэтажном провинциальном доме на невзрачных стенах сверху донизу, впритык краями. 69 холстов этого, 7 того, 59, 16, 46, 11! В нескольких милях от Брин-Мора, в том же графстве Мэрион. Вход за небы­вало ничтожные деньги — доллар? два? Барнс, основатель галереи, при жизни так распорядился, и чтоб ни центом больше. Мне. Ни за что ни про что. Басно­словное, головокружительное изобилие красоты.

Источник

LiveInternetLiveInternet

—Подписка по e-mail

—Поиск по дневнику

—Интересы

—Постоянные читатели

—Статистика

Бродский о Рождестве. Все (вроде) стихи.

Говорят, что Иосиф Бродский писал на каждое Роэжество по стихотворению. Я попыталась собрать тут некоторые.

1.
Рождество 1963 года

Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.

2.
Рождественская звезда

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.

4.
Бродский
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлием из-за снежной крупы.

Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.

6.
25.xii.1993
М. Б.
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.

И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.

7.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС
Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необьяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необьяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необьяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
плывет в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не обьясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необьяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

8.
Бегство в Египет

…погонщик возник неизвестно откуда.

Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.

Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и всё, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось.

Костер полыхал, но полено кончалось;
все спали. Звезда от других отличалась
сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
способностью дальнего смешивать с ближним.

Представь трех царей, караванов движенье
к пещере; верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал ***
(Младенец покамест не заработал

на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.

13.
Колыбельная (Пустыня). Иосиф Бродский

Источник

Второе рождество на берегу незамерзающего понта

Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.

Что, боги,— если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги,—
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море все морщинистей, и лица.
А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не — увы —
мы, захлестнет решетку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила свое вино,
спала в саду, просушивала блузку,—
круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.

Прощай, позабудь и не обессудь,
А письма сожгли, как мост.
Да будет мужественнен твой путь,
Да будет он прям и прост.
Да будет во мгле для тебя гореть звездная мишура,
Да будет надежда ладони греть у твоего костра.

Да будут метели, снега, дожди
И бешеный рев огня,
Да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех, которым с тобой может быть по пути.

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

Иосиф Бродский
Любовь

Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью,
не приносили утешенья мне.

Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,
на практике нашаривали брюки
и выключатель. И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва
умышленного. Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придешь усталая, худая,
и я увижу сына или дочь,
еще никак не названных, — тогда я
не дернусь к выключателю и прочь
руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней,
безмолвных, перед изгородью дней,
впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в ней.

Источник